Берды – больше чем любовь

Каждый раз, когда я еду к родителям в Берды, на железнодорожном переезде обязательно вглядываюсь в дачный поселок. Смотрю – не мелькает ли на нашем огороде, среди бахчей, винограда и кустов смородины, дедушкина белая фуражка? Мелькает. Значит, все в мире идет правильно.

***

У этого железнодорожного полотна на въезде в Берды есть особенность. То, что оно отделяет город Оренбург от его старейшего района на северной окраине, – даже не главное. Есть границы символичнее и живее. Лес. Туман. Река. Запах чабреца и шалфея. Плавный подъем дороги в гору – вернее, к холму, на котором стоит поселок…

В детстве на переезде я любила наблюдать за рельсами. Они всегда куда-то торопились. Сами поезда, казалось, были неподвижны. Слева путь выбегал откуда-то из леса, мчался над Сакмарой, держал начало в открытом душистом поле, в свободе и свежести… Справа дорога уходила в пыльную и закопченную промзону. В сторону железнодорожного вокзала. К пункту назначения.

В одной стороне – детство и юность. В другой – старость и смерть.

Эту ассоциацию у бердинского переезда уже не отберешь.

Дедушки не стало 5 января 2009 года. Неполных 80 лет, инсульт. В общем, все очень типично. Он всегда настаивал на том, чтобы жить одному – «не быть никому в обузу». Все же мы с ним виделись почти каждый день, но тут никогда не угадаешь…

Инсульт. Ночью. Утром мама его нашла. Дед не боялся уходить – разве что вслух иногда мечтал о такой смерти, чтобы «враз упасть и умереть». Как хотел, так и вышло.

… Когда собиралась на похороны, зачем-то сунула в сумку свежий номер газеты, в которой работаю. Дед всегда обижался, если я забывала принести ему свежую «Вечерку». Ради моих материалов он собирал подшивку и дорожил всеми моими заметками, даже самыми простенькими. Он очень меня любил.

Кто-то скажет: подумаешь, событие. Мы все кого-то хороним. Матери – детей, дети – родителей, жены – мужей, и ведь это тяжелее. Стариков, мол, не так горько провожать – им уже по статусу своему положено умирать.

Честно скажу, что человека ближе у меня не было. (Не считая бабушки, но о ней – разговор отдельный, тем более что дед пережил ее на двенадцать лет).

Дедушка меня воспитал, пронянчился со мной все детство, водил в музыкальную школу, возил на занятия в литгруппу, ходил на родительские собрания, учил кашеварить… И первые уроки жизни (не знаю уж, насколько хорошо я их усвоила) я получила именно от него. Дед считал, что главное в жизни – быть (не слыть!) хорошим человеком. Не успешным, не известным, не свободным и независимым, нет – именно хорошим. А хорошим – это прежде всего порядочным. Все остальное без порядочности – блажь.

***

– Гаврош мой пришел! – радовался дедушка моему визиту.

Гаврошем он называл меня за мою «концептуальную» манеру одеваться. Сначала ругался, потом махнул рукой, потом начал шутить. Я и не пыталась ему доказать, что «линялая», растянутая футболка – это так надо, что на кеды, «видавшие виды», я потратила всю свою первую зарплату, что джинсы на самом деле изодраны очень прихотливо. Дед не знал и не хотел знать такие слова, как «гранж», «деним» или «стритстайл». Зато он знал слово «страмота». Он так его и произносил, через «т».

– Страмота, а не одежка!.. – И поди поспорь.

Моя бабушка была неверующей, но когда в конце восьмидесятых дед тяжело занедужил, она читала над ним крестьянский заговор:

«О, Пресвятая Богородица, на том свете бывала, мертвых видала! Они лежат на восток ногами, на запад головами, закаменелые, заледенелые… Так закаменей, заледеней от раба Божия Петра все болезни смертные, во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь. О, Пресвятая Богородица, ты же помощница всем скорбящим, ты же ходила по горам, по долам, ты же искала росточек-кусточек, чтобы исцелить рабов Божиих от всякой скорби-болезни. Во имя Отца и сына, и Святого Духа, аминь».

Муж пережил ее на двенадцать лет.

Преданный коммунист, партиец и труженик ленинской закалки, дед, наверное, не рассердился бы, узнав, что его отпевали в храме Прихода Казанской иконы Божией Матери. В том самом, который после революции отняли у народа и взорвали большевики. Теперь, стараниями влиятельных горожан, церковь вернулась на свое законное место.

Все дедушку любили, абсолютно все. За золотое сердце, веселый и легкий нрав, умение трудиться, готовность помочь даже тем, кого он толком не знал… Да ладно, это все общие слова. Но почему-то на похоронах у деда было столько людей, сколько я еще не видела. И многие наши родственники и друзья вытирали слезы, будто хоронили не убеленного сединами мужа, прожившего долгую и правильную жизнь, а общелюбимого ребенка.

Там же, в церкви, я смотрела в его лицо и удивлялась тому, как он изменился. Простодушный и веселый при жизни, в смерти дед стал величественным, суровым. Я только теперь заметила его гордый орлиный профиль (у многих казаков Копытиных и ближайших родственников Блиновых – глаза черные, а нос – римский. Оренбургские Мелеховы, что ли?), когда он уже застыл и окаменел. Петр. Камень.

***

Я, признаться, не очень предана историческому центру Оренбурга. Да и центру города вообще. И это при том, что я давно уже живу на самой что ни на есть парадной улице – Чкалова. А по ней особенно заметно, каким милым и нарядным стал город.

Но у меня по-прежнему не вызывают особых патриотических чувств названия-пароли, по которым оренбуржцы узнают друг друга в городе и области – Аренда, Форштадт, Беловка, Гостинка… Не буду лицемерить.

Один из известнейших журналистов Оренбуржья с большой нежностью писал о том, что городской центр летом пахнет полынью, а зимой – хрустящим на морозе постиранным бельем. И ведь правда! Только это – его Оренбург.

Мой Оренбург зимой пахнет дымом (не фабричным и не выхлопным, а самым настоящим дымом – как будто кто-то постоянно топит баню), а летом – мокрой землей и речными травами.

Все потому, что мой личный Оренбург – все-таки не «сиреневый город над быстрой рекой», не граница между Европой и Азией, не крепость на берегу Урала, не «славная родина».

Мой Оренбург – казачья станица с грубоватым названием Берды.

***

Старинные швейцарские часы с маятником и боем отмеряют время в нашем доме уже ровно сто лет. Прослужив век, они ни разу не встали, ни разу не потребовали ремонта. Эти часы выиграл на скачках мой прапрадед – Сергей Павлович Копытин, сотник Бердинской казачьей станицы и участник первой мировой войны. Во время гражданской он ушел с генералом Дутовым – и пропал без вести.

Кроме этих часов, от моего прапрадеда не осталось ни писем, ни наград. Разве что пара фотографий, датированных 1910 годом. На одной из них, нога на ногу, при всем параде, сидит важный чубастый офицер с роскошными усами. На столе рядом с ним – мещанская ваза с цветами, самовар… Наверное, в город ездил сниматься.

На улице Талалихина (когда-то она называлась Лесной), на крутом повороте у въезда в поселок, стоит пепельно-серый дом. Вернее, таким он мне запомнился. Новые хозяева, купившие дом в 90-х за бесценок, давно уже переделали его на свой лад – обезличили, отделав белыми панелями… Когда-то здесь находилось родовое гнездо казаков Копытиных. Дворик был и остался крохотным, клочок земли под огород – смехотворный. Но у прадедов была еще земля в Холодных Ключах, на Лимане, два надела в Бердах – один у леса, ближе к нынешней Сакмарской ТЭЦ, другой – там, где сейчас упомянутый дачный городок… «Земля – это все», – говорил прадедушка Михаил (Михал, если по-бердински) Сергеевич Копытин.

Когда Михал Сергеич умер, мне было семь лет. Я запомнила его ясные и острые, с хитрой смешинкой, глаза и большие, грубые, почерневшие от постоянной работы в поле руки. Земля до победного въелась под ногти, в каждую морщинку на ладонях.

Такие же руки унаследовал его сын, а мой дед.

И может быть, поэтому ни Михал Сергеич, ни Петр Михалыч не боялись умирать? Как-то при мне, осенью (приближалась зима – тяжелое время для стариков!), дедушка шутливо жаловался другу в телефонном разговоре: «С огородом бы в этом году закончить, а то помру на хрен!»

Именно ту зиму, как я уже сказала, он не пережил.

Но руки, в которые въелась земля, остаться в этой самой земле не боялись.

Земля – это все.

***

Мой Оренбург – это станица с грубоватым названием Берды. Мои Берды – это мой дедушка. Последний человек, связывавший меня с тем особым сословием – гостеприимным, трудолюбивым, простым и благородным, – которым в течение несколько веков было казачество.

Есть еще моя мама – красивая, черноволосая, крепко сбитая казачка с глазами-вишнями (не чета мне, бледноглазой, сероволосой и скуластой). Когда продали дом в Бердах, из прадедовского сарайчика забрали огромную стеклянную бутыль с узким горлышком. Та бутылка, наверное, пережила нескольких царей. А вот сеанса виноделия в современной квартире не перенесла. Сливая забродившее вино из ранеток, мама поставила массивную кверху дном и – хрясь! – горло надломилось… «Столько казачьих гулянок эта бутыль видела, а у тебя на кухне пропала!», – злился отец.

Я это к тому, что мама никогда особо не интересовалась стариной. Если кто-то и мог что-то рассказать о Бердах изначальных – только он, дедушка.

И я вижу его везде, на каждом повороте, на каждой улице поселка. Вижу его бронзовое лицо, белую советскую фуражку, большие руки, простодушную улыбку с добрым прищуром карих глаз. Сухонькая фигурка, неизменная гимнастерка… Дед, я так по тебе скучаю!..

***

Он был порядочным человеком. Но жизнь с ним обошлась не то чтобы очень порядочно…

Петр Михайлович Копытин был одним из детей войны – из тех, кто «всюду был и никуда не попал». Он работал всю жизнь, но так и не попал в число «тружеников тыла». Просился на фронт, но – не взяли по причине возраста. После болезни и смерти матери в 1939 году 11-летний подросток тянул на себе большую крестьянскую семью.

«Старший брат Вася в детстве уже болел язвой, а младшему братику Саше было всего полтора года. Сестра Вера была слепой с рождения. Старшая сестра уехала в Орск – учиться на фармацевта. А отец Михал Сергеич – железнодорожник – был готов уйти на фронт в любое время. Но его оставили по брони: он был составителем поездов, формировал эшелоны и по нескольку суток не был дома. Я носил ему еду на станцию «Оренбург–1», – так дедушка вспоминал о своем детстве. – Мы с двоюродным братом Николаем работали по найму: то траву косили, то хворост таскали, то дрова рубили, то месили навоз… Я еще присматривал за братьями-сестрами. Непосильная была жизнь!»

Продовольственные карточки тоже приходилось отоваривать деду. Бердинцы были прикреплены к магазину… на углу Паркового проспекта и улицы Орлова. Автобусы не ходили, так что за продуктами мальчишка из Берд в центр города бегал по два раза в день.

Повзрослев, в 1945 году Петр устроился учеником токаря. Война закончилась через 6 месяцев, так что необходимый стаж «труженика тыла» он по чистой случайности так и не выработал… В 1949 году был призван в армию. Служить довелось во Львовской области, где все еще случались стычки с бендеровцами.

Кем только не работал дед! Был токарем, автомехаником, радиомехаником, авиамехаником. Во время холодной войны обслуживал реактивные самолеты командных составов. Служил в Тбилиси и на границе с Турцией. А после демобилизации вернулся в Оренбург и отдал 47 лет нефтемаслозаводу на Бердах. Впрочем, никаких особенных регалий он никогда не получал. Потому что не был ветераном войны и – документально – не считался тружеником тыла.

***

Есть в Бердах старое кладбище. Оно здесь – со времен основания поселка. То есть ему больше двух с половиной столетий! И оно всегда было рядом. Прямо у нас во дворе, под тенью старой девятиэтажки.

Кладбище на холме, поросшее ковылем, усеянное обломками дореволюционных плит, ржавыми крестами, нежно-голубыми оградками, а под холмом – болото, а еще дальше – дачи, лес и Сакмара, а потом уже – весь мир…

Не знаю, что со мной должно случиться, чтобы меня перестало бешено тянуть в этот странный, на первый взгляд Богом забытый уголок Земли.

Боимся мы смерти или не боимся, мы не хотим никого отпускать. Когда мне было девять лет, я построила шалаш на одном из деревьев, растущих среди могил. Забравшись туда, я фантазировала, что вот я – кладбищенский сторож, что пока сижу в своей сторожке, никого сюда ногами вперед не принесут. Никто не умрет. Смерти нет. Пока я в своем домике на дереве, кладбище – всего лишь пустое поле на семи ветрах.

Дети много на себя берут, я знаю.

Опять-таки о «страмоте». Мне всегда казалось, что для человека очень важно сохранить «что-то детское» в душе. Ну, знаете, быть таким непосредственным, чудаковатым, инфантильным – в хорошем смысле… Гранж, стритстайл… Сейчас, когда инфантильными – в обоих смыслах – становятся все кому не лень, от 15 до 50 лет, когда обаятельная оторванность от жизни стала трендом, я понимаю, что на смену детскости должна приходить человечность. Которая неизмеримо выше.

Потому что в ней, например, есть великая мудрость – осознать, как дорого стоят места, где ты родился, вырос… и где попрощался с теми, кто тебя вырастил.

Потому что в ней есть великий урок – уметь проводить своих близких. И любить их не меньше.

От моего шалаша на кладбищенском дереве остались две ветхие доски…

***

… Каждый раз, когда я еду к родителям в Берды, на железнодорожном переезде посматриваю в сторону нашего огорода. Уже, кстати, наполовину заброшенного. Кусты смородины перемерзли, виноградник высох… Эх, нет там больше белой фуражки!

Зато я знаю, где она есть и будет – рядом. Со мной.

Всегда.

Ольга Мялова. На конкурс имени С.Т. Аксакова

Источник: Вечерний Оренбург № 42 от 20 октября 2011