Восторженное отношение Александра Сергеевича Пушкина к русской народной сказке известно любому среднего усердия школьнику. Однако нужно иметь в виду, что Пушкин относился к сказкам и очень серьезно: он собирал их, размышлял над ними, сочинял свои сказки, придавая новую огранку примелькавшемуся сказочному сюжету. Приехав к нам в Оренбург в сентябре 1833 года и встретившись тут с Владимиром Ивановичем Далем, он тут же и заговорил о них: “Сказка сказкой, – передает слова Пушкина Даль, – а язык наш сам по себе, и ему нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать, – надо бы сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке… А что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото! А не дается в руки, нет!” Пушкину нужны были живые воспоминания о Пугачеве, но и сказки как-то не выходили из головы и путники рассказывали их друг другу. Даль, публикуя в 1836 году в “Библиотеке для чтения” сказку “О Георгие храбром и о волке”, сопровождает ее примечанием: “Сказка эта рассказана мне А.С. Пушкиным, когда он был в Оренбурге и мы вместе поехали в Бердскую станицу…”
Александр Сергеевич, надо полагать, рассказал ему о злоключениях волка живо и кратко, сказка-то сама по себе коротенькая, но Владимир Иванович превратил ее в некий полигон по выявлению возможностей русского языка. “Серый волк, по тогдашнему бирюк, обмогавшись натощак голодухою, никак сутки-трои в чаяньи фирмана, разрешающего и ему,грешному, скоромный стол, побрел наконец на мирскую сходку, где, как прослышал он мельком от бежавшей мимо его логова лисы, Георгий храбрый правил суд и ряд, и чинил расправу на малого и на великого… – Совсем курсак пропал, – ворчал он про себя, – а поашать нечего”. Вот таким густым замесом, оснастив речь волка татарскими словами, передает Даль эту нехитрую историю. Это, впрочем, очень понятно при его увлеченности стихией народного языка. Сказка проста. Волк приходит к Георгию храброму с просьбой назначить ему законное пропитание. Георгий посылает его сначала к быку, потом к лошади, затем и к людям, но везде волк получает то по зубам, то по бокам – и, отчаявшись найти “правду” законным путем, решает добывать пропитание волчьим разбоем. Вот теперь интересно – почему именно эта сказка сидела в голове Александра Сергеевича во время поездки к нам, в пору самой горячей работы над Пугачевым и “Капитанской дочкой”? Дело, кажется, в том, что в ней отчетливо звучит оправдание разбоя. “Полно (рассуждает волк в сказке Даля), пой песни свои про честь да про совесть кому знаешь, водил ты меня, да уж больше не проведешь – Серый никого над собою знать не хочет,всякую веру потерял в начальственную расправу, а живет записным вором и мошенником… – проклинал я вас, кляните же и вы меня”…
Можно представить, что именно эту сказку рассказывает Пугачев Гриневу по дороге в Белогорскую крепость. Ею оправдывает он поднятый им бунт и свое самозванство: “Вы были несправедливы ко мне, несправедлив и я к вам!” И ведь расскажи он эту сказку Гриневу, пришлось бы тому признать (пусть не в полной мере, но признать) правоту Пугачева. Ее ведь и признавали, например, Державин, отыскивая причины возмущения казаков. Но отношения вчерашнего мальчика Гринева, дворянского недоросля – и хитроумного, прошедшего огни и воды, и медные трубы донского казака Емельянова, лежат в ином, я бы сказал, божественном плане, где люди, вроде бы, отчитываясь друг перед другом, на самом деле перед Богом держат отчет. А за гордыню и самонадеянность, за неисчислимые беды и реки крови – перед Ним оправдания нет. Вот почему в уста Пугачева вкладывается другая сказка, калмыцкая – об орле и вороне. Она коротка, даже афористична, она вообще-то больше притча, нежели сказка: ворон живет триста лет, питаясь падалью; жизнь орла коротка, но он питается горячей кровью своих жертв. По сжатости и силе она, пожалуй, ярче сказки о Георгие и волке-правдоискателе, но это сказка народов степи, долгие века живших разбойничими набегами на соседние племена, в особенности оседлые.
И насколько она сильна, настолько неожиданно сильно опрокидывает ее дворянский недоросль, русский мальчик Гринев.
“Какова калмыцкая сказка?” – спрашивает его Пугачев.
“Затейлива, – отвечает недоросль. – Но жить убийством и разбоем, значит по мне клевать мертвечину”. И еще это значит, что законы мира животного, как и законы живущего разбоем языческого племени, не могут быть перенесены в общество, в какой-то мере просветившее себя истинами христианства. Пугачев, к слову, не находит, что возразить Гриневу. Он – удивленно молчит.
Вполне возможно, что сказка о волке и Георгие храбром была одной из заготовленных для Пугачева “Капитанской дочки”, но – отставлена и подарена Далю. Ответил ли Владимир Иванович сказкой на сказку? Наверное. И это могла быть драгоценная наша “Сказка о рыбаке и рыбке”. Когда Александр Сергеевич в 1835 году в той же “Библиотеке для чтения” напечатал ее, то отослал Далю экземпляр с дарственной припиской “Твоя от твоих”. Сюжет о волшебной рыбке, исполняющей желания, был распространен среди западно-европейских народов, имевших выход к морю. К таковым относятся и датчане, а Даль – датчанин, он мог услышать эту сказку от своей матушки. Он также мог прочесть ее в сборнике братьев Гримм, так как в 1816 году они осуществили его переиздание на датском языке.
Разумеется, написанная в Болдино сразу же по приезде из Оренбурга “Сказка о рыбаке и рыбке” даже и не пахнет Западом. Под его пером она совершенно обрусела и оброднилась, предельно отчетливо проступил ее философский смысл. Как еще один приемыш, она была введена в семью русских сказок навечно.
Пушкин не просто хорошо знал и любил сказку. Родная сказка была для него и рулем, и ветрилом в бурном море действительности, и мерилом, пожалуй, тех “новых ценностей”, которые это море подбрасывало. Она уберегла его все-таки от космополитизма и богоборчества и обеспечила глубинную и пространную, кровную связь с отчизной.
Автор: Владимир Одноралов, писатель
Источник: Вечерний Оренбург, № 12 от 17 марта 1999 г.
