Три дня в сентябре: Пушкин и Оренбуржье (фрагмент)

В работах известных оренбургских пушкинистов всегда присутствует один и то же набор событий, так или иначе связанных с поэтом, которые имели место во время его нахождения в 1833 году в Оренбурге. К этим событиям относятся пребывание в доме Перовского, посещение бани Артюхова, поездка с Далем на Берды и т.д. Но никто из исследователей не додумался расставить эти события в хронологическом порядке. Никто, кроме Дмитрия Анатольевича Сафонова, который рассказал об этом в своей книге “За страницами учебника по истории Оренбуржья”, изданной в 2011 году.

Ниже приводится фрагмент главы “Три дня в сентябре: Пушкин и Оренбуржье”, который заставляет читателя по-другому взглянуть на события почти двухсотлетней давности…

<…> Вернемся к вопросу, имеющему для нас безусловный интерес – пребывание поэта в Оренбурге. Для биографов Пушкина эти три дня были лишь небольшим эпизодом его жизни, потому в особые детали никто и не углублялся. Разработка эпизода в деталях – заслуга и ответственность местных, южноуральских, прежде всего оренбургских, краеведов. Они обратились к теме ощутимо позже описываемых событий, и в качестве источников могли использовать прежде всего рассказы старожилов. В итоге кое-как скомпонованная версия происходившего, с подгонкой отдельных элементов друг к другу с помощью оговорок – «вероятно», «скорее всего» и т.п. – вышла на общероссийский уровень.

Что же происходило в эти три дня визита? Перечень того, что Пушкин увидел или где он побывал, в принципе можно полагать установленным и даже общепринятым. Назовем общеизвестные сюжеты:

поход в баню к Артюхову (здесь же посещение училища: поскольку баня – в училище), в бане разговор с последним о птичьей охоте, шутка относительно полноты Пушкина (сравнение его с Венерой в «интересном положении»);
поездка в Берду, где общение с ветеранами и особенно Бунтовой;
пребывание в доме губернатора Перовского;
местные девицы, подсматривавшие за Пушкиным с дерева в окно дома Даля;
поездка по городу с Далем;
хохот Пушкина и Перовского над глупым перестраховочным письмом нижегородского губернатора.

Примечание (здесь и далее примечания автора): Мы намеренно не воспроизводим ситуации целиком – если читатель знает подробности, то это лишнее, если же нет – то достаточно обратиться к любой краеведческой публикации; там это есть обязательно.

А вот очередность этих действий имеет варианты. Отметим точки зрения ряда авторов – принцип их отбора нами достаточно произволен, это, конечно же, далеко не единственные работы по теме, но мы выделяем эти либо как труды наших земляков (Н. Прянишников, В. Савельзон), либо как работы, специально посвященные данному приезду.

Примечание: Прянишников Н.Е. Писатели-классики в Оренбургском крае. Чкалов, 1956; Нурмухамедов М.К. Пушкин, Оренбург и оренбуржцы. Ташкент, 1984; Смольников И.Ф. Путешествие Пушкина в Оренбургский край. М.: Мысль, 1991; Овчинников Р.В. За пушкинской строкой. Челябинск: ЮУКИ, 1988; Савельзон В.Л. Оренбургская история в лицах. Оренбург, 2007. Далее для краткости, чтобы не перегружать повествование, в этой части мы не будем указывать в каждом случае нужную страницу.

По дате приезда – 18 сентября – споров нет. Есть расхождение во времени приезда – большинство обходит этот нюанс; И. Смольников без доказательства считает «утром»; В. Савельзон, по своим подсчетам, заключает, что вечером, часов в 17-18. Его аргументация – Пушкин приехал, как писал потом В. Даль, «нежданный и нечаянный» и потому он мог поехать сразу только к губернатору на службу, а никак не в его загородный дом (от себя добавим – да знал ли он о существовании такового?) – кажется нам убедительной в части места, но не времени. И раз поэт застал Перовского на службе, то вот и установленное время приезда. Выразим некоторое сомнение, что губернаторы тогда работали как сегодня, до 18-ти, или вообще до установленного КЗОТом часа.

Примечание: Писавшие не учитывали негласных правил поведения чиновников – разумеется, что вновь прибывший, особенно «с подорожной по казенной надобности», первым делом докладывался губернатору.

С другой стороны, выражая некоторое сомнение относительно столь точного времени, мы согласимся, что было это к вечеру, в пользу чего – последующие события.

Но мы незаметно перешли к следующему спорному моменту – куда именно поначалу приехал Пушкин? Большинство – к губернатору Перовскому. Но опять варианты – куда именно к нему? Позиция В. Савельзона – на службу – нам кажется самой убедительной, потому что она логична. Иное видение – домой, причем в загородный дом. Н. Прянишников (1956) писал, что Пушкин сразу приехал к губернатору; его довод: писал же тот, что Пушкин «останавливался у него». Позднее, в издании 1977 года, фраза была построена осторожнее: «заехал, видимо, прямо к военному губернатору» (Прянишников Н.Е. Писатели-классики… Челябинск, 1977. С. 37.).

Но есть и принципиально иная версия – М. Нурмухамедов (1985) утверждал, что по приезду Пушкин остановился у К. Артюхова, «вымылся в его бане, попил чаю и потом отправился к военному губернатору».

Вот и очередной спорный момент – баня. Р. Овчинников (1988) утверждал, что В. Даль, узнав о приезде поэта, «тотчас же поехал туда [к губернатору], чтобы поскорее увидеть дорогого гостя, а затем повез его к себе». А поскольку Пушкин имел «обыкновение после дальнего путешествия сразу же отправляться в баню», то Даль и отвез поэта в баню к К.Д. Артюхову.

Примечание: И тут есть отличие: И. Смольников писал, что приглашение Артюховым Пушкина и Даля в баню «было сговорено заранее» [С. 191.] Непонятно, как связать это со словами самого Даля: «явился Пушкин нежданный и нечаянный».

По версии Н. Прянишникова поход в баню был на следующий день. В поддержку варианта Прянишникова – приведенная им же цитата из Даля: «а на другой день перевез я его оттуда к себе». Если «на другой день», то получается 19-го. В поддержку варианта Овчинникова – здравый смысл: неужели кто-то поверит, что человек с дальней дороги («Русский человек в дороге не переодевается и, доехав до места свинья свиньею, идет в баню, которая наша вторая мать» (А. Пушкин в это же время в письме жене)) отправится в баню только во второй половине дня на следующий день по приезду – почти через сутки.

Итак, абсолютное большинство за баню в тот же вечер. Подробности посещения бани – имеется в виду знаменитый рассказ Артюхова об охоте и о Венере Медицейской на последнем месяце – даются суммарно – по Далю и по Иванову (кому непонятно – рекомендуем обратиться к любой книге по теме). Впрочем, еще «подробности» есть у Смольникова: «Любезный хозяин кидал на каменку из особой кадки воду, настоянную на степных травах, предложил два рода веников… потчевал домашним пивом и медом…Пушкин от души хохотал. Артюхов, довольный, смотрел на него голубыми блестящими глазами, а Даль протягивал обоим по кружке с медом…» (Смольников И. Ук. соч. С. 191, 193. А вот откуда ему это стало известно – загадка).

А потом… И вот тут почти все авторы как-то умолкают. Исключение И. Смольников – у него баня происходит едва ли не в обед, а потом – прогулка по городу. И – внимание! – в тот же день поездка на меновой двор, кстати, по мнению автора, находившийся всего в двух верстах от Оренбурга.

Примечание: Смольников И. Ук. соч. С. 196. Впрочем, по мнению этого автора, на меновом дворе велись «торг и мена с иноземными, азиатскими купцами», а в гостином дворе внутри города – «можно было встретить русских, татар, украинцев, киргиз-кайсаков, китайцев, башкир, персов». Угадайте, кто тогда относится к купцам «иноземным»?

И «возможно» тогда же поэт посетил архив. Как-то странно – в сентябре, после бани, разъезжать по городу… У всех прочих авторов предполагается, что Даль на ночь «вернул» помытого гостя в загородный летний дом губернатора. Просто рассуждая логически, должен был быть ужин. Но подробностей нет; только у В. Савельзона, в лучших традициях сочинения вероятностных событий, читаем: «Видимо, они [Пушкин и Перовский] еще беседовали – о Петербурге, о былом, о пугачевщине и местах, куда Пушкин поедет послезавтра».

Примечание: Разумеется, о чем еще могут поговорить два друга после разлуки, как не о пугачевщине… Впрочем, если кто хочет верить, что после ужина, конечно же, без вина! два светских льва, известных своими пристрастиями – у одного «донжуанский список» в несколько десятков, у другого прямо в этом же доме (по утверждению данного автора) живет любовница – говорили лишь о высоком, пусть верит.

День 19 сентября. Согласно Н. Прянишникову, В. Даль, только что вернувшийся из служебной командировки, приходит к Перовскому. Он забирает Пушкина из дома губернатора и перевозит его «к себе». Причем пушкинист оговаривает, что значит «к себе»: «видимо, он просто посетил Даля, побыл у него некоторое время, а затем хозяин и гость отправились в свою «экскурсию» по городу и его окрестностям». Со ссылкой на все того же Даля – «толковал, сколько слышал и знал местность, обстоятельства осады Оренбурга» указывал на Георгиевскую колокольню в предместье, на остатки земляных работ. В рамках «экскурсии», по мнению краеведа, Пушкин посетил также уездное училище и тогда родилась идея бани. Против Н. Прянишникова срабатывает его собственное дальнейшее утверждение: «Затем Пушкин и Даль вместе с Артюховым отправились в Бердскую слободу» (Прянишников Н.Е. Ук. соч. С. 45.). Опять неувязка – ездить на экскурсию после бани…

Большинство авторов за то, что утром Даль повез Пушкина, в компании Артюхова и еще одного охотника, в Бердскую слободу (вариант Овчинникова – сначала по городу, а потом в Берду). Здесь было общение со стариками и особенно со знаменитой «старухой в Берде». У Даля читаем: «Пушкин разговаривал с нею целое утро». Как видим, для бани и времени-то нет.

Из слободы Пушкин вернулся в Оренбург, обедал у Перовского (Н. Прянишников). После обеда, где был также и Даль, совершил в его же компании ознакомительную прогулку по городу (В. Савельзон). Вечер провел у Даля в беседах (Н. Прянишников). Сюда привязывается момент, о котором свидетельствовала Е. Воронина: две барышни, желавшие во что бы то ни стало повидать самого Пушкина, залезли на дерево и следили за ним через окно (Русский архив. 1902. С.658.). Р. Овчинников вносит свое – после Берды Артюхов с товарищем отправились на охоту к с. Ташлы, «возможно», с ними отправился и Даль. Последнее предположение родилось только на основании того, что Даль в поездку взял с собой ружье (Овчинников Р.В. Ук. соч. С. 81.). Но тогда, с кем же гулял Пушкин, и когда успел Даль вернуться? Еще один безусловный факт – в этот же день Пушкин написал жене письмо.

Все же ночевал Пушкин у Перовского – ибо, согласно канонической версии, он был разбужен громовым хохотом губернатора (об этой истории с глупым предупреждением в письме – ниже). У В. Савельзона Пушкин так и жил у Даля, почему эпизод с хохотом и вообще получением губернатором такого письма у него отсутствует.389

Примечание: Точнее, о письме упоминается, но событие не привязано к конкретному времени.

В тот же день 20- го утром Пушкин выехал в Уральск. В пользу этого свидетельство уже упомянутой Е. Ворониной: она приехала в Оренбург в тот же день, часа в два пополудни, и уже не застала поэта.

И. Иванов (1900) дал иной вариант окончания дня 19 сентября – у Перовского был дан прощальный обед, «на который был приглашен цвет оренбургского общества» (Труды ОУАК. 1900. Вып. VI. С. 230.). И на наш взгляд, это и есть правда. Судите сами – практически во всех городах, через которые ехал Пушкин, местный свет собирался «на столичного поэта».

Примечание: Что далеко ходить за примерами – достаточно взять книгу И. Смольникова – там в подробностях об этом.

И только в Оренбурге, если судить по вышеприведенным авторам, почему-то царила полная апатия – известный поэт почти никому не интересен: разве что двое охотников едут с ним в Берду, да и то, потому что им по дороге, да две какие-то барышни лезут на дерево, поглядеть на Пушкина через окно. Между тем, Перовский никак не мог оставить Пушкина только для себя – оренбургский «свет» хотя и провинциальный, но все же «свет». Не читать суждение Иванова последующие пушкинисты никак не могли, но проигнорировали. Казалось бы – почему? А об этом – ниже.

Создателями многих легенд как бы внутри «оренбургского визита» были именно оренбургские краеведы, сначала члены Оренбургской Ученой Архивной комиссии, а потом и советского периода. Их предположения, суждения и просто выдумки и додумки потом перекочевывали в иные работы, у авторов которых элементы сомнений, еще высказываемые оренбуржцами, исчезали и суждения превращались в уверенность – как же, им там в Оренбурге виднее…

Назовем основные:

«Именно в Оренбурге у Даля вполне созрела мысль о составлении словаря жив ого великорусского языка» (Модестов Н.Н. Владимир Иванович Даль в Оренбурге. // Труды Оренбургской Ученой Архивной комиссии. Вып. ХХVII. 1913. С. 62-63).
«Пушкин сумел собрать обширный материал о Пугачеве благодаря покровительству губернаторов и содействию местной интеллигенции» (Соколов Д.Н. Пушкин в Оренбурге. // Пушкин и его современники. Материалы и исследования. Вып. ХХIII – XXIV. Петроград, 1917. С.21.).
В «Медном всаднике» Пушкин использовал оренбургские впечатления – штурм города пугачевцами, просторечья в языке и т.п. (Соколов Д. Н. Оренбургские впечатления Пушкина и «Медный всадник» // Пушкин и современники. С. 88., Н. Прянишников «Мысль о нем (наводнении) могла занимать поэта под влиянием живых впечатлений от петербургской погоды, разыгравшейся в самый день его выезда из столицы». [Прянишников Н.Е. Ук. соч. С.43.]).
В. Даль оказал огромную помощь Пушкину, рассказав массу интересных вещей по пугачевщине (практически все местные авторы). Между тем, Даль приехал в Оренбург в конце июля (Пушкин – 18 сентября), причем по замечанию Н. Прянишникова, вскоре после приезда был послан в продолжительную командировку – а «возвращение Даля из этой командировки совпало с прибытием в Оренбург Пушкина» (Прянишников Н.Е. Ук. соч. С.63,64.).
В Оренбурге Пушкин встретился со старым знакомым Артюховым (Соколов Д.Н. Пушкин и его современники. С. 72., следом М. Нурмухамедов «Как предполагает Д.Н. Соколов, А.С. Пушкин и К.Д. Артюхов познакомились еще в 1817 г., когда Пушкин учился в лицее, а Артюхов – в Военно-инженерном училище. В Оренбурге они встретились как старые знакомые» [Нурмухамедов М.К. Ук. соч. С.49.]).
Среди записанных Пушкиным в Берде песен была песня по генерала Кара, разбитого Пугачевым: «Ты, ворона ли, ворона, // Загуменная карга! // Не умела ты, ворона, // Ясна сокола поймать» (А. Рязанов). Аргументация: тут якобы налицо игра слов – кара, карга – т.е. ворона. (Рязанов А. А.С. Пушкин в Оренбурге. // Вестник просвещения (Оренбург). 1926. №5-6. То же у В. Савельзона: «Тут «ясен сокол» – Пугачев, а ворона «Кара», «Карга», по -народному, генерал Кар» [Ук соч. С. 117.]).
В Оренбурге царили взятки, царские порядки, эксплуатация местного населения (К. Сальников (1937)) (Сальников К. Оренбург эпохи Пушкина. // Пушкин в Оренбурге. Оренбург. 1937. С. 100-101.).
В. Перовский также ездил с Пушкиным в Берду (А.С. Попов). Отталкиваясь от фразы из записки Пушкина Перовскому «в память прогулки нашей в Берды» А.С. Попов высказал предположение, что Перовский тоже ездил туда (Попов С.А. Путешествие А.С. Пушкина в Оренбургский край. Буклет. 1978.). Вот с этим согласились не все пушкинисты – Ю. Славянский считал догадку интересной, хотя и не бесспорной (Славянский Ю.Л. Поездка А.С. Пушкина в Поволжье и на Урал. Казань, 1980. С.116.). Р. Овчинников предлагал компромисс: «возможно, впрочем, что Перовский ездил в тот день Бердскую слободу, но как официальное должностное лицо и по делам службы, и потому и не находился вместе с Пушкиным… при осмотре… слободы» (Овчинников Р.В. За пушкинской строкой. С. 81.).

И, конечно же, огромное количество придуманных моментов: Перовский «конечно, встретил поэта с распростертыми объятиями, весьма радушно и как любезный гостеприимный хозяин-хлебосол, оставил почетного оренбургского гостя у себя» (Юдин М. Л. Дом, в котором останавливался Пушкин в Оренбурге. // Труды. С.218.); Даль рассказал, «вероятно, немало интересного о нем [меновом дворе] Пушкину»; Даль «вполне возможно» объяснял Пушкину значение тюркских слов; Даль «должно быть, комментировал и назначение мест, имеющих отношение к Азии» (Нурмухамедов М.К. Ук. соч. С. 11,20,21.); в беседе Пушкина с Далем «несомненно … одной из тем … были лексикографические изыскания Даля», тема сказок «тоже могла фигурировать» (Прянишников Н.Е. Ук. соч. С. 48, 49.); «Надо полагать, что в беседе Пушкина с Далем и Артюховым затрагивались не только охотничьи истории, речь шла и о цели приезда поэта в Оренбург, об ознакомлении его с примечательными местами Пугачевского восстания… Несомненно, что советы и указания Артюхова были учтены…» (Овчинников В. За пушкинской строкой… С.77.); «Думаю, даже когда он [Пушкин] дружески беседовал в Оренбурге с генерал-губернатором В.А. Перовским, могла проскользнуть в его сознании мысль: «А ведь, наверно, и этот получил приказ шпионить за мной и доложить по инстанци и»» (Савельзон В. Ук. соч. С. 111.); «По дороге в Берду Пушкин думал и о своей прозе. Все очевиднее ему становилось, что замысел о молодом дворянине, захваченном пугачевщиной, должен обрести стройность» (Смольников И. Ук. соч. С.201.) – примеры, к сожалению, можно продолжать и продолжать… Впрочем, гипотезы и догадки – прерогатива не только оренбургских авторов. Чего стоит приведенное Прянишниковым суждение фольклориста Азадовского (1939 г.) о том, что по дороге в Берду Пушкин сообщил Далю сказку – ее изложение было «пересыпано татарскими словами»: «Это, по мнению Азадовского, дает основание предположить, что Пушкин слышал сказку от какого-либо татарина, во время своего пребывания в Казанской или Оренбургской губернии и под свежим впечатлением…, и Даль сохранил особенности речи рассказчика» (Прянишников Н.Е. Ук. соч. С. 49.).

Вполне естественно задаться вопросом – откуда названные авторы брали информацию? Конечно же, из воспоминаний. Наиболее доступной подборкой таковых по проблеме является, без сомнения, книга В. Вересаева «Пушкин в жизни». В ней процитированы следующие источники: В.И. Даль. Из неизданных материалов для биографии Пушкина; В.И. Даль. Воспоминания о Пушкине; Н.А. Кайдалов. Воспоминания; Н.П. Иванов. Хивинская экспедиция 1839-1840 гг.; Е.З. Воронина. Письма из Оренбурга.

Думается, не ошибемся, если предположим, что основной массив информации Вересаев извлек из 6-го выпуска «Трудов Оренбургской Ученой Архивной комиссии» 1900 года, где были опубликованы тексты Кайдалова и Иванова, и названы работы Даля и Ворониной. Кстати, совершенно непонятно, почему в литературе принято говорить о т.н. «Пушкинском выпуске» («сборнике») Трудов. Вероятно, пишущие не удосужились познакомиться с самим выпуском – пушкинским сюжетам там посвящена только часть его; точнее седьмой раздел «Пушкинские дни в Оренбурге». А вообще там есть упоминание о намерении архивной комиссии «в скором времени» издать «Пушкинский сборник» (Труды ОУАК. 1900. Вып. VI. С.232.). Но материалы всеми брались из Трудов.

Наиболее уязвимыми с точки зрения истинности являются воспоминания Н.П. Павлова, бывшего тогда воспитанником Неплюевского кадетского корпуса (Труды ОУАК. 1900. Вып. VI. С.209-213.). Появились они, самое ранее, через 40 лет после визита поэта, опубликованы в 1873 году в сборнике о Хивинской экспедиции как «очерки и воспоминания очевидца». Именно Иванов может считаться создателем версии о большой дружбе Пушкина и полковника Артюхова. Сам текст вызывает более чем серьезные сомнения и на наш взгляд, является скорее художественным сочинением – можно ли брать на веру огромное количество прямой речи. Ввел текст в «пушкинистику» М. Юдин – как отмечалось, он «извлек и сообщил». И хотя он сам вполне резонно подметил несоответствия – неверны ни день недели, ни погода, ни транспорт поэта, ни его одежда, он в итоге продемонстрировал собственную слабость как историка, признав текст «заслуживающим вероятия». Источниковед из Юдина был, что называется, никакой – чего стоят его рассуждения, что вернейшим доказательством остановки Пушкина в доме Перовского служит письменный ответ последнего, что поэт «останавливался в его доме» – «это указание конечно вполне достоверно и не может быть опровергнуто» (Труды ОУАК. 1900. Вып. VI. С. 216. Возникающее было противоречие между двумя вариантами видения места приезда поэта, Юдин решал легко: конечно же, раз так написал Перовский, Пушкин остановился у него; но прав и Ива нов – в том смысле, что Пушкин хотя и переехал после бани к губернатору, но Иванов, как воспитанник закрытого заведения, об этом якобы не знал, или же «забыл».). Перечисляя все неточности Иванова, он трогательно заключал: «тем не менее отрицать самый факт встречи автора воспоминаний… нет никакого основания». Между тем, сомнения эти ивановские писания вызывают не только у нас, но вызывали и ранее у многих – например, у В. Вересаева, который не случайно в своей работе поместил рядом две взаимоисключающие версии приезда поэта и его похода в баню: Иванова и Даля. Как раз Юдин предпринял неудачную попытку свести оба варианта, достаточно наивно обосновывая надежность воспоминаний Иванова: «это… встреча в своем роде единственная с человеком-гением, с величайшим поэтом Великой России. Такие встречи не забываются, забыть их нельзя, память об них сохраняется на всю жизнь» (Труды ОУАК. 1900. Вып. VI. С. 217.). Обратим внимание: генерал И. Чернов, написавший мемуары об оренбургском прошлом (Чернов И.В. Записки генерал-майора Чернова. // Труды ОУАК. Вып. XVIII. 1907.), упоминал, что он тогда же в училище видел Пушкина, и что тот даже обратился к нему с каким-то вопросом, но о чем шла речь, не помнил. Хотя, судя по книге воспоминаний, у генерала память была цепкая. И все же – не запомнил, потому что вряд ли что экстраординарного мог спросить Пушкин у мальчика. А вот этот мальчик не только все помнит, но воспроизводит дословно, причем по содержанию выходит, что рассказчик присутствует при чаепитии в квартире Артюхова – напомним, его директора! – раздевается, простите, догола и самовольно остается в бане при приезжем госте, смеется вместе со всеми над шуткой поэта относительно собственной полноты (все та же Венера Медицейская «в интересном положении») и это никого не удивляет. Артюхов обращается к рассказчику как бы в порядке вещей – поручает «найти нам людей и свечи» и потом велит записать карандашом на стене якобы прочитанный Пушкиным экспромт. Воистину, да был ли мальчик? И, наконец, самый весомый аргумент, который почему-то часто игнорируется – относительно якобы существовавшей дружбы между Пушкиным и Артюховым. Это у Иванова вольно общаются закадычные друзья; а по Далю – первое знакомство. Артюхов эмоционально рассказывал об охоте на вальдшнепа: «Тут царап его по сарафану… А он (продолжал Артюхов, раскинув руки врозь, как на кресте), – а он только раскинет крылья, головку набок – замрет на воздухе, умирая, как Брут!». А через год, Пушкин послав несколько экземпляров книги в Оренбург, одну предназначил «Тому офицеру, который сравнивает вальдшнепа с Валенштейном». Неужели никому не кажется странным посвящение «старому другу» – и имя не помнит, и даже предмет разговора… Да и что еще мог написать Пушкин? – спасибо за баню?

Значительно более вероятностны воспоминания купца П.А. Кайдалова, хотя рассказчику на тот момент было также немного – 16 лет, и пауза между событием и рассказом о нем составила 47 лет (сам автор писал «уже более 50-ти лет прошло»). Кайдалов был приглашен сотником И. Гребенщиковым, «начальником станицы» Берда пойти «посмотреть на Пушкина». Кое-что он увидел сам, кое-что потом рассказал ему Гребенщиков. Сообщенные сведения вполне укладываются в те условия, при которых Кайдалов мог их получить. Отметим особый момент: по его мнению, Пушкин не ходил по станице, а разговаривал со стариками и старухами, специально собранными Гребенщиковым в одном доме, здесь же была и знаменитая «старуха», она спела «или проговорила» песню, «сложенную про Пугачева» (Труды ОУАК. 1900. Вып. VI. С.215.). Он же приводит эпизод про деньги, розданные Пушкиным старикам, которые последние сочли «антихристовыми» – со ссылкой на позднейший рассказ ему все того же Гребенщикова.

В том же сборнике «Трудов» есть материал И. Иванова «А.С. Пушкин в Бердах», в котором указана источниковая база статьи: в абсолютном большинстве печатные и опубликованные материалы, но помимо их отмечены «рассказы старожилов». Достаточно условно, можно принять текст за источник. По версии Иванова, Пушкин сидел на крыльце, слушая казачьи песни и смотря их хороводы; за каждую песню или отдельный эпизод платил червонец, «иных угощал вином, садя с собой за стол» (Труды ОУАК. 1900. Вып. VI. С. 225, 229.).

И еще об известных воспоминаниях. Некая Евгения Захаровна Воронина из Самары приехала в эти же дни в Оренбург, и написала несколько писем о своем пребывании здесь, и в том числе о пребывании в городе Пушкина. Письма опубликованы были в «Русском архиве» в том же 1900 году.

И, наконец, Владимир Даль. Его воспоминания детальны, любопытны, сообщают немало интересных моментов пушкинского пребывания, но у него нет главного – хронологической последовательности событий: что именно было, он рассказывал, а вот когда это было, понять сложно. Так что его свидетельства добавляют многое в общую канву повествования, но не позволяют принять окончательное суждение по уже названным спорным вопросам.

Хочется привести еще одну версию поездки, теперь уже из 1926 года. «В.П.» (мы полагаем, что это писатель В. Пистоленко) сообщал, что на днях в местном отделении ассоциации пролетарских писателей краевед и историк А.Ф. Рязанов сделал доклад о пребывании Пушкина в Оренбурге. Вся заметка – пересказ основных тезисов докладчика. В его распоряжении были те же тексты, о которых мы уже говорили выше. Но Рязанов, судя по всему, попытался дать целостную картину, убрав несостыковки и противоречия. В итоге у него получилось, что Пушкин был в Оренбурге «более недели». Но зато события изложены достаточно логично, хотя не без некоторых искажений. Итак, по приезду, Пушкин остановился у своего знакомого Артюхова. Здесь его, разумеется, «попотчевали баней». Мальчик в бане превратился в сына Артюхова. В дальнейшем Пушкин несколько дней жил в квартире Перовского. Пушкина в Берды свозил Артюхов. Еще Пушкин съездил на охоту в Ташлу, где снова мылся в бане, теперь у одного офицера-охотника, который и сравнивал вальдшнепов и исторических персонажей и которому потом Пушкин и прислал книгу с безымянным посвящением. В итоге Перовский устроил для оренбургского «света» прощальный ужин с поэтом (Смычка. 1926. 23 мая.).

Без сомнения, ядром визита, его сердцевиной, следует считать поездку в Берды. Это была, пожалуй, наиболее результативная часть кратковременного визита.

Примечание: Отметим иную, отличающуюся по сути от всех прочих, точку зрения: «Не слишком удачной можно назвать и поездку Пушкина в Оренбург. На все вопросы о пугачевщине едва уцеле вшие свидетели восстания (которым на 1773 год было не больше двадцати лет от роду) говорили неохотно, большей частью ограни – чиваясь красочными, но малозначимыми преданиями или пели песни о казацкой вольнице». [Вепрев О.В., Лютов В.В. Государственная безопасность: три века на Южном Урале… С. 61.]

Пушкин смог увидеть станицу, вероятнее всего, такой же (или почти такой же) как и шестьдесят лет назад, дом Ситникова – знаменитый «царский дворец». И все же самым интересным было другое: в письме жене поэт сообщал о большой удаче, ибо он «нашел 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою 1830 год» (Смольников И. Ук. соч. С.206.). Однако, умиляясь ее памяти, Пушкин совершенно не нуждался в сохранении в памяти своей ее имени – так она и осталась некоей «старухой в Берде». Собственно в этом видна вся кухня работы Пушкина с историческими источниками устного происхождения: его не интересовало, кто именно сказал, гораздо важнее, что сказано. И потому единичной сентенции у него всегда достаточно было для далеко идущего вывода; отдельное суждение преподносилось как обобщение.

Примечание: Просто напомним несколько ставших знаковыми выражений: «В Берде Пугачев был любим; его казаки никого не обижали»; «Он для тебя Пугачев, отвечал мне сердито старик, а для меня он был великий государь Петр Федорович»; «Весь черный народ был за Пугачева»; «Уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева. Грех сказать, гово рила мне 80-летняя казачка, на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал»; «Улица моя тесна» и др. И хотя даже литературоведы предупреждали о субъективизме подобных свидетельств – см., например, мнение И. Смольникова: «Мы, конечно, должны быть весьма осторожны с показаниями современников и современниц» [Ук. соч. С.181.] – никого это особенно не остановило в выстраивании далеко идущих выводов и глубокомысленных заключений.

Так что имя «старухи» было Пушкину просто без надобности. Между тем, в советской литературе в этом умолчании стали видеть едва ли не серьезный расчет, едва ли не геройство – якобы имени ее Пушкин не назвал царю намеренно (Смольников И. Ук. соч. С. 209. Вероятно, авторы, воспитанные на советских (сталинских) нравах, когда лишнее названное имя могло стоить его обладателю жизни, подразумевали, что царь мог репрессировать разговорчивую старушку. А узнать иным путем, помимо Пушкина, как звали собеседницу поэта, царю, конечно же, было не под силу…). Считается, что фамилию «старухи» первым определил краевед, член ОУАК С.Н. Севастьянов – но если внимательно прочесть соответствующее место в томике «Трудов ОУАК», то бросается в глаза, что он не видел в этом особой заслуги, а просто рассказывая о своем недавнем общении с недавно переехавшей в Оренбург жительницей Берд Акулиной Блиновой (свидетельницей беседы Пушкина со «старухой») упоминает вслед за ней, как о само собой разумеющемся, что собеседница поэта – Бунтова (Труды ОУАК. 1900. Вып. VI. С.161.). Имя Бунтовой появилось только в 1965 г., и предложил его оренбургский краевед, работник областного музея С.А. Попов.

Примечание: В 1965 г. он поместил об этом заметку в «Южном Урале», в 1969 г. в журнале «Советские архивы» вышла его статья «Оренбургские собеседники А. С. Пушкина».

Попов изучил находившиеся в государственном архиве Оренбургской области «ревизские сказки» 7-й и 8-й ревизий (1816 и 1834 гг.) и попытался очертить круг лиц, по возрасту подходивших одновременно в собеседники Пушкину и в современники пугачевщины.

Примечание: Как сообщал об этом Р. Овчинников: «выяснил – с большей или меньшей точностью – имена и возраст многих собеседников Пушкина. Таковы: Иван Ларионов Попков (Папков) в Сорочинской, которому во время поездки Пушкина (на основании данных ревизии 1816 г.) должно было быть 86 лет, а во время Пугачевского восстания – 26-27 лет; Матрена – вероятно, Дехтярева – в Татищевой; по ревизии 1834 г. ей к 1 апреля исполнилось 83 года, следовательно, при разговоре с Пушкиным было более 82-х, а в годы восстания – 23-24; в Озерной (Нижне-Озерной) собеседником Пушкина мог быть Иван Степанов Киселев, казак, которому по ревизии 1816 года было 48 лет, а по ревизии 1834 г. – 65; в годы восстания он был 5-летним мальчиком, но мог многое знать и слышать по рассказам; Пушкинская «старуха в Берде», фамилия которой – Бунтова – была известна давно, определяется по ревизской сказке от октября 1816 года как казачья вдова Ирина Афанасьевна Бунтова, 55 лет; таким образом, при Пугачеве ей было 13-14 лет, а во время встречи с ней Пушкина – около 73, что соответствует сообщениям самого Пушкина и других современников (В.И. Даля, Е.З. Ворониной).

Имя и отчество Бунтовой С.А. Попов взял из ревизской переписи населения Бердской слободы 1816 года. Конечно, народу в этих переписях перечислено было не так уж и много, потому вероятность угадать верно достаточно велика; но все же никак нельзя исключить совпадения. Кстати, в документах ревизии 1834 г. и других материалах С.А. Попов имени И.А. Бунтовой уже не обнаружил – хотя гарантированно известно, что собеседница Пушкина была тогда жива и здорова. Впрочем, увлеченные пушкинисты легко отбрасывали моменты, не вписывающиеся в схему. Так, например, Р. Овчинников – «по ряду косвенных примет» (sic!) – определил, что отцом Бунтовой был нижнеозерский казак Афанасий Бородулин. Проверка по духовным показала – в Нижнеозерной крепости в 1773 г. отмечены Бородулин, 26 лет, его жена 29 лет и дочери Ирина – 6-ти, и Мария – 4-х. Если принять, что по ревизской переписи 1816 года Ирине Бунтовой 55 лет (С. Попов), то получается, что в 1773 году ей было бы 13 лет. Значит, не та? Нет, отвечает нам пушкинист, это она: «вряд ли можно принять на веру запись духовной росписи» (Овчинников Р. За пушкинской строкой. С. 23-24.). Иными словами, наша версия верна, это источник сфальшивил. Отсутствие имени Бунтовой в ревизии 1834 г.. Овчинников объяснял тем, что «причиной этому могли быть разные, не известные нам обстоятельства»; в документе нет «нужной» фамилии – она пропущена «по ошибке», фамилия подходит, а имя – нет, так это «Константин ошибочно назван Кондратием» и т.п. (Овчинников Р. За пушкинской строкой. С. 23-24.). Дело доходит до смешного – поправляют даже самого Пушкина. В «Замечаниях о бунте» Пушкин передает свой разговор с яицким казаком: «Расскажи мне, говорил я Д. Пьянову, как Пугачев был у тебя посаженым отцом? Он для тебя Пугачев, отвечал мне сердито старик, а для меня он был великий государь Петр Федорович». Читаем сноску: «Пушкин ошибочно записывает имя Михаила Пьянова, ставя инициалы его отца» (Синельников И. С.238.). Более чем очевидно, что при подобном мифотворчестве зайти можно ой как далеко.

Факт, что с Пушкиным разговаривала некая Бунтова. Факт, что в документах ревизии 1816 года по Бердской станице упомянута некая Ирина Афанасьевна Бунтова. Факт, что в последующих ревизиях ее в аналогичном документе нет. Факт, что в Нижнеозерной у некоего Афанасия Бородулина была дочка Ирина. Пожалуй, это все установленные факты. Никак не факт, что указанные четыре позиции касаются одного и того же человека. Но в пушкинистике всегда есть место домыслам и догадкам. Итак, по утвердившейся в исторической науке биографии «старухи в Берде» в 1833 году ей было семьдесят три года. Кстати, во время пугачевщины Бунтова жила в Нижнеозерной крепости. Так что сама она ничего из рассказанного Пушкину о происходившем в Берде не видела, по сути пересказывая чужие воспоминания – пушкинисты говорят, что-де отец ее служил в пугачевском отряде, и потому она все, что было в Берде, узнала якобы от отца. А может быть и так: на явный спрос родилось и предложение.

Примечание: С. Н. Севастьянов записал воспоминания А.Т. Блиновой, сообщившей следующее: Двое каких-то господ, одетых в штатское платье, шли по улице […], а у дома […] сидела наша бердская казачка Бунтова, имени и отчества не упомню. […] Штатские подошли к старушке, и, вероятно, увидав, что она очень древняя, один из них, курчавый, спросил Бунтову, не знает ли она что -либо про Пугачева? Старушка ответила, что все знает про Пугачева и даже песню, что про него сложена». [Труды ОУАК. 1900. Вып. VI. С. 233. ] (Подчеркнуто нами)

Тем не менее, благодаря Пушкину Бунтова стала местной достопримечательностью, и, вероятно, подзарабатывала на этом – еще поэт уплатил ей золотой. Наверняка платили и иные слушатели. Е.З. Воронина в письме 26 ноября 1833 г. рассказывала: «мы [она и девицы Шелашниковы] вчера ездили в Берды к старушке, которая рассказывала Пушкину о Пугачеве. Мы посетили ее с тою же целью. Взяли с собой бумаги и карандаш, чтобы записывать, если она будет нас, как и Пушкину, петь песни… Старуха свежая, здоровая, не беззубая, а, говорят, что при Пугачеве было лет двадцати». Бунтова, что называется «на бис», повторила свой рассказ. В 1848 году слободу посетил старший адъютант штаба Оренбургского отдельного корпуса А.И. Макшеев. Он писал, что застал еще в живых старую казачку, с которой встречался Пушкин, «когда собирал материалы для истории Пугачевского бунта». На его вопрос, каков был из себя Пугачев, она бодро ответила: «Молодец был батюшка-государь Петр Федорович!» (Русская старина. 1870. №10. С.418.). Кстати, эти же слова отмечены были Пушкиным: «Озорник, но молодец был батюшка Государь Петр Федорович», – с удовольствием вспоминала казачка, которая за 60 лет перед тем удостоилась чести быть одной из наложниц самозванца». Это позволяет нам предположить, что рассказ у Бунтовой был для всех один, как бы апробированный.

Рассказ о «трех днях в сентябре» будет неполон, если не затронуть существующие спорные моменты. Первый – по дому губернатора, в котором останавливался Пушкин. Вопрос, где именно он ночевал, возник только в 1899 году, когда Оренбургская Ученая Архивная комиссия в рамках празднования т.н. «Пушкинских дней» решила увековечить этот факт мемориальной доской. Поиск по старожилам показал – «существуют предания», что и императоры Александр I и Александр II, и поэт Пушкин во время своего пребывания в Оренбурге останавливались в доме губернатора Перовского, против церкви Вознесения.

Примечание: Труды ОУАК. 1900. Вып. VI. С.141. Все та же убийственная «логика» М. Юдина: как видно из архивных материалов, В. Перовский получал т.н. «квартирные деньги»; по показаниям старожилов, квартировал он в доме Тимашева – «здесь-то следовательно и останавливался А.С. Пушкин». [С.219.]

На заседании ОУАК 1 февраля Н.М. Бекчурин удостоверил, что Перовский жил в доме, «ныне принадлежащем И.В. Ладыгину» – дом на улице Николаевской, современной Советской, №36. В итоге решено было установить мемориальную доску – что и было осуществлено в 1913 году. Совершенно неожиданно в советское время вопрос был пересмотрен – но не сразу. В 1926-м году А. Рязанов говорил, что Пушкин жил у Перовского («ныне Советская» улица). Но уже через десять лет было объявлено, что это неверно, и что Пушкин действительно останавливался в доме губернатора, но загородном, и потому доску надлежит вешать там. Это и было сделано с шумом и помпой в феврале 1937 года, в рамках празднования годовщины смерти поэта. Надо ли говорить, что после этого спорить стало не о чем. Аргумент в пользу переноса доски можно прочесть у Н. Прянишникова: некая Воронина (Письма из Оренбурга. // Русский архив. 1902) упоминала-де, что переезд губернатора на зимнюю квартиру состоялся после отъезда Пушкина (Прянишников Н. Ук. соч. С. 42.). И все… но для своего времени этого было достаточно. И оказалось достаточным для последующего времени. Прянишников писал неправду, утверждая, что поэт жил именно в этом доме по ул. Коммунаров, 5, известном потом как архиерейском, а сегодня (на 1956 год) здании Кагановического райкома партии. В газете «Чкаловская коммуна» в сообщении об открытии мемориальной доски на новом, «исторически верном» месте, есть ее фото – и на ней вовсе не написано, что Пушкин тут жил, а написано лишь, что тут стоял дом, в котором останавливался поэт. Так что более прав В. Савельзон, назвавший этот дом дачей-павильоном; похоже, это было летнее легкое и недолговечное строение. Но версия, что поэт жил именно здесь, утвердилась накрепко. Тот же В.Савельзон пишет буквально следующее: Перовский сначала разместил Пушкина на своей загородной даче-павильоне, «а на следующий день, когда оказалось, что тут тесновато и холодно, он, смирив свое самолюбие, в интересах дорогого гостя одобрил его переезд в теплую и просторную городскую квартиру своего чиновника… В.И. Даля» (Савельзон В. Ук. соч. С. 94.). И далее предлагает свое толкование слов Даля, что Пушкину было «не совсем ловко» тут жить еще и потому, что якобы тогда же «на даче жила некая красавица-баронесса, любовница Перовского». Последнее явно вымысел, но даже если его принять, то где же здравый смысл? «дорогому гостю» Пушкину после одной ночи тесно и холодно, а губернатору (и его женщине) – ничего! и тепло и место есть… Кстати, у губернатора для проживания в городе имелся дом, минимум в три-четыре раза просторнее дома чиновника Даля. Оставим тему; явно кому-то зачем-то в 1937-ом понадобилось создать новую легенду; это не более чем наша версия, но она не хуже иных: тот дом был четко и доказательно связан с именами бывших там царей, вот почему «пролетарского» поэта надо было развести с ними, а может, все еще проще – или ляп какого-нибудь «красного» краеведа, превратившийся после партийного одобрения в истину, или просто стремление заменить старорежимную доску с прежней орфографией на новую – ведь подлинно любить Пушкина стали только при советской власти!

Тема номер два: работа поэта в оренбургском архиве. Вариантов также два: нет и да, но с оговоркой. Если судить по времени пребывания в городе, у Пушкина при всем желании чисто технически времени на это не было. Аргумент с другой стороны – на выписках из «Журнала Рейнсдорпа» рукой поэта стоит «из Оренб. архива».

Примечание: Что может означать в равной степени и «взято из..» и «находилось в…».

Вот почему чаще всего говорят о выписках из местного архива, сделанных для Пушкина кем-то иным. Вообще вопрос «о работе в архиве» некорректен в том смысле, что ставящие его пушкинисты не учитывают, что архивы того времени и нынешние архивохранилища – две большие разницы, схожие лишь названием «архив». Тогдашний архив прежде всего помещение, куда складировались вышедшие из оборота документы. Они не были разобраны, не были, как сегодня, собраны в отдельные тематические дела, записаны в описи. Так что неуместны и упреки в адрес царя за то, что Пушкину дали не все архивные материалы – да никто и не владел знанием относительно того, что именно есть в архиве по пугачевщине. Столь же ненаучны заключения, что в провинции Пушкин якобы рассчитывал получить «свободу действий» – «он мог рассчитывать на то, что и в Казани, и в Оренбурге ему будут доступны закрытые хранилища губернских архивов» (Смольников И.Ф. Путешествие… С. 46.). При этом слово «закрытые» выделено пушкинистом. Да они все были в определенном смысле закрытыми, поскольку работа с читателями, подобная сегодняшней, никем никогда не предусматривалась. Но вернемся к версиям. А. Рязанов утверждал, что «почти вся канцелярия выписывала для А.С. нужные ему выписки по пугачевщине». Н. Прянишников полагал, что нет, Пушкин в архиве не работал, но «заглядывал», и для него заранее был сделан ряд выписок – разумеется, по приказу Перовского. Это технически возможно; только кто предупредил Перовского? Напомним уже приведенные выше слова Даля: Пушкин прибыл «нежданный». Конечно, теоретически рассуждая, в течение дня 19 сентября кто-то что-то мог раскопать в бумажных завалах (которые не были разобраны и сшиты!) и сделать копию этого, но это гипотеза в стиле литературоведческих версий, так критикуемых нами. Вероятно, потому Прянишников заключал, что идти в архив для Пушкина и смысла не было, все, дескать, было уже давно изъято, но доказательства того, что заглядывал, есть ссылки в тексте книги (Прянишников Н.Е. Ук. соч. С.52.). Р.В. Овчинников (1969) высказался еще более осторожно: «мог просмотреть» архив (Овчинников Р.В. Пушкин в работе… С.41.). И. Смольников однозначно утверждал, что «там был сделан для поэта ряд важных выписок» (Смольников И. Ук. соч. С. 200.). Иная позиция: со ссылкой на оренбургского дореволюционного историка П. Юдина, А. Шнейдер (1979) утверждал, что Перовский якобы передал Пушкину «из своей канцелярии все дела о Пугачеве, и Пушкин их увез с собой» (Шнейдер А. Его величество факт. Заметки архивиста. // Новый мир. 1979. №7. С.250.). Версии живут и сегодня – вот свеженький пример 2002 года: «Пушкину, как одному из первых «уральских краеведов», пришлось столкнуться с тем, что, к примеру, в деятельности спецслужб XX века стало нормой, – с тотальной чисткой архивов. Здесь весьма примечательна одна история. Как-то в петербургском книжном магазине, уже после выхода «Истории», Пушкин случайно услышал реплику о своей книге: «Разве можно признать эту историю серьезным исследованием, когда Пушкин, бывший в Оренбурге, даже не дал себе труда просмотреть местные архивные дела!..»

Курьез ситуации в том, что Пушкин, кстати, заходивший в Оренбургский архив и даже листавший ряд фолиантов, изъеденных мышами, в этом архиве ничего особенного не нашел. И не мог найти: как только восстание было подавлено, силами Тайной канцелярии из местных архивов были извлечены все ценные документы, рапорта, донесения, письма, касавшиеся пугачевского бунта и тем более проходившие по линии Коллегии иностранных дел или хотя бы краешком затрагивавшие ее деятельность, и перевезены в Петербург, где впоследствии и затерялись…».

Примечание: Вепрев О.В., Лютов В.В. Государственная безопасность: три века на Южном Урале. С.62. Настоящий курьез ситуации в том, что авторы просто сочинили и приход поэта «в архив», и фолианты, в лучших традициях изъеденные мышами, и «чистку» архива Тайной канцелярией, и даже воспоследовавшую пропажу документов уже в столице. Но как убедительно звучит …

Раз уж мы заговорили об этом – третий сюжет: о дружбе Пушкина и Перовского. Существует традиционная версия, что они были хорошо знакомы, и что, дескать, Пушкин ехал в Оренбург едва ли не целенаправленно к Перовскому: «По мнению пушкинистов, Пушкин был с Перовским в приятельских отношениях. Знакомство их произошло, вероятно, по выходе Пушкина из лицея, возможно, через Жуковского» (Оренбургский губернатор Василий Алексеевич Перовский. Оренбург: Оренбург. кн. изд-во, 1999. С. 168. Показательны аж две оговорки.). Беда краеведов и иных любителей истории в том, что они не учитывают исторических реалий или точнее, оценивают прошлое через призму сегодняшнего дня, едва ли не автоматически перенося современные себе нравы и правила поведения в прошлое. Пушкин и Перовский были людьми в принципе из одного круга, а поскольку светский мирок столицы был не так уж и широк, то знакомы (точнее, представлены друг другу) они вероятнее всего были. Знакомы – да, а вот дружны… с чего бы? «Свет» был совсем не однороден; вращались они, что называется, на разных уровнях: там, где бывал личный друг императора, сын самого Разумовского – Перовский, скандальному, хотя и модному поэту места могло и не найтись. Объединяя эти два имени, пушкинисты сразу создают положительный облик Перовского: у Пушкина плохих друзей быть не может, почему и Перовский традиционно подается в этом же ключе – талантлив, хлебосолен, обаятелен и проч., и проч.

Воспевающие Перовского не видят, точнее, не хотят видеть его отрицательных черт, среди которых подчеркнутое требование соблюдения субординации, жесткость, а порой и грубость с нижестоящими и т.п. А между прочим, на тот момент Перовский был по «табели о рангах» персоной IV класса (генерал-майор), а Пушкин – в 1833 году получил всего лишь IX класс – титулярного советника. Так что особо интимных, дружеских, отношений у них просто не могло быть. Как известно из источников, Перовский старался поддерживать уровень светской жизни даже в провинциальном Оренбурге, и немудрено, что он принял у себя модного столичного поэта. Сторонники версии дружбы не замечают, что обедать поэт отправлялся к Перовскому, а вечера в беседе проводил с Далем. Надо ли говорить, что с друзьями так не поступают. А так, все логично; обед – это прежде всего светское мероприятие, а не дружеское застолье, как мы это понимаем сегодня. Сюда же отнесем цитату из пушкинского письма к Перовскому, что автор посылает ему экземпляр «Историю Пугачева»: «Жалею, что в Петербурге удалось нам встретиться только на бале» – т.е. никаких ответных визитов, или даже попыток продолжения дружбы мы не наблюдаем.

Пушкинисты же, напротив, несмотря на эти моменты, убеждены в их тесной дружбе – настолько тесной, что губернатор края запросто делится с приезжим содержанием бумаг «для служебного пользования». Конечно же, мы переходим к четвертому, наверное, самому интригующему, сюжету: хохоту губернатора и поэта при чтении письма нижегородского губернатора. Этот эпизод кажется знаковым – ибо по большому счету речь идет о том, как в Оренбурге родился сюжет «Ревизора». Приведем показательную цитату: «В Оренбурге Пушкин был гостем губернатора, графа Перовского, старого своего петербургского знакомого. Утром его разбудил смех хозяина. Перовский получил письмо от нижегородского губернатора, М.П. Бутурлина, и хохотал, читая его.

Пушкин, проездом через Нижний, сделал визит Бутурлиным, которые приняли его очень приветливо, угостили обедом. Но когда Пушкин уехал, на губернатора напало сомнение, ему показалось странным, что человек с таким положением, как Пушкин, скачет из города в город из-за Пугачева, вообще из-за сочинительства. Он написал своему оренбургскому коллеге: «Должно признаться, никак не верю, чтобы он разъезжал за документами о Пугачевском бунте; должно быть ему дано тайно поручение собирать сведения о неисправностях. Будьте с ним осторожнее». Граф Перовский ответил: «Пушкин останавливался в моем доме. Я тем лучше могу удостоверить, что поездка его в Оренбургский край не имела другого предмета, кроме нужных ему исторических изысканий». Можно себе представить, как хохотал Пушкин, читая письмо Бутурлина. Он рассказал эту историю Гоголю, которому она пригодилась для «Ревизора»» (Тыркова-Вильямс А.В. Ук. соч. С.356-357.).

Это взято из биографии Пушкина, написанной А. Тырковой-Вильямс в эмиграции. Но и в отечественной, советской, краеведческой литературе также утвердился облик хохочущего графа Перовского (с вариантами: «громовой хохот» (М. Нурмухамедов), «немало смеялись» (Н. Прянишников), «буквально перед тем, как ему [Пушкину] покинуть кабинет Перовского, тот распечатал конверт из Нижнего Новгорода. Василий Алексеевич захохотал, потом прочитал письмо вслух, и они хохотали вдвоем» (И.Смольников)).

Похоже, что первоисточник у них всех общий. В письме к жене от 2 сентября 1833 года Пушкин рассказывал о посещении нижегородского губернатора ген. Бутурлина, который принял своего гостя «мило и ласково». В записи П.И. Бартенева, опубликованной без имени автора в журнале «Русский Архив» за 1865 г., подробно рассказывалось о причинах столь любезного приёма. «В 1833 г. Пушкин был в Нижнем, где тогда губернатором был М.П. Б. Он прекрасно принял Пушкина, ухаживал за ним и вежливо проводил его. Из Нижнего Пушкин поехал прямо в Оренбург, где командовал его давнишний приятель гр. Василий Алексеевич Перовский. Пушкин у него и остановился. Раз они долго сидели вечером. Поздно утром Пушкина разбудил страшный хохот. Он видит: стоит Перовский, держит письма в руках и заливается хохотом. Дело в том, что он получил письмо от Б. из Нижнего, содержания такого: «У нас недавно проезжал Пушкин, Я, зная, кто он, обласкал его, но, должно признаться, никак не верю, чтобы он разъезжал за документами об Пугачевском бунте; должно быть ему дано тайное поручение собирать сведения о неисправностях. Вы знаете мое к вам расположение; я почел долгом вам посоветовать, чтоб вы были осторожнее и пр. ….»

Тогда Пушкину пришла идея написать комедию «Ревизор». Он сообщил после об этом Гоголю, рассказывал несколько раз другим и собирался сам что-то написать в этом роде. (Слышано от самого Пушкина)» (Русский архив. 1865. С. 744-745.). Откуда взял г-н Бартенев текст письма, откуда он узнал детали пробуждения Пушкина, при том, что они были вдвоем, откуда он уверился, что именно тогда к Пушкину пришла идея комедии… Ремарку «слышано от самого» можно понимать по-разному: и о повествовании в целом, и только о части, касающейся идеи «Ревизора». Одни вопросы – со временем превратившиеся в безусловные и не требующие дополнительных доказательств ответы.

Примечание: Заметим, кстати, что совсем непонятен подобный щедрый дар со стороны Пушкина. Сам Александр Сергеевич имел крайне мало абсолютно оригинальных сюжетов: многое есть талантливо перенесенные на родную почву задумки Шиллера, Байрона, Мериме. Даже у «Капитанской дочки» был предшественник – в 1832 в «Невском альманахе» была опубликована повесть «Рассказ моей бабушки» за подписью «А.К.» – оренбургского писателя А.К. Крюкова. И хотя литературоведы о ней невысокого мнения – «автор наполнил ее романтическими бредням и» [Смольников И. Ук. соч. С.227.], главное другое. Взять и отдать козырную карту – оригинальнейший, однозначно отечественный сюжет – другому? При том, что придумывание удачных сюжетов никак нельзя отнести к сильной стороне Пушкина.

Могло ли быть такое? (Мы имеем в виду не смех, но столь скорый приход письма). Допустим, Бутурлин решил написать сразу после отъезда Пушкина из Нижнего. Следовательно, вместе с Пушкиным письмо придти не могло (ибо если бы вместе с ним, то губернатор получил бы его еще 18-го). Не могло придти и сразу следом, поскольку почтовое сообщение было не ежедневным – Пушкин в письме жене от 14.09. 1833 г. упоминал, что почта на Оренбург «ходит четыре дня в неделю». Судя по тексту Бартенева, письмо пришло ранним утром – «хохот» разбудил Пушкина. Чтобы оно попало к губернатору в такое время, нужно, чтобы оно пришло либо накануне (а это не почтовый день), либо почтальон ехал всю ночь, что тоже сомнительно.

Учебник «История Оренбуржья» (1996) окончательно запутал ситуацию: с одной стороны там говорилось, что письмо Бутурлина пришло «через месяц после отъезда Пушкина», с другой – что «В. Вересаев свидетельствует, что однажды, после проведенной беседы и застолья, проснувшись утром, Пушкин услыхал громкий хохот Перовского, который держал в руке письмо того же М.П. Бутурлина» и т.д.

Примечание: История Оренбуржья. С.94. Это «однажды» просто великолепно; поскольку Пушкин был в Оренбурге всего два утра. В последней «Истории Оренбургской» (2008) сказано значительно корректнее – письмо пришло через месяц, а Пушкин узнал о письме потом, от Перовского, «и немало посмеявшись», подарил сюжет Гоголю [История Оренбургская. Ч.1. С.148, 149.]. Так что наши земляки внесли свой посильный вклад в пушкиниану, предложив принципиально новый вариант: Перовский и Пушкин хохотали по отдельности.

Увы, Вересаев этого не свидетельствовал; у него написано четко: «Пушкин приехал в Оренбург. Вслед за тем из Нижнего Новгорода от тамошнего губернатора Бутурлин а пришла к Перовскому бумага с извещением о путешествии Пушкина, который состоял под надзором полиции».

Примечание: Да и свидетельствовал не Вересаев, а Даль; в сноске указано: «В.И. Даль по записи Бартенева. Рассказы о Пушкине, 21».

Зачем возникла эта мифическая история о развеселых Перовском и Пушкине, одновременно насладившихся глупым письмом, нам не ясно. Ведь даже к архивам обращаться нет необходимости – достаточно взять книгу В. Вересаева «Пушкин в жизни» (первое издание в 1926 г.) и увидеть, что цитаты, приводимые писателем, хронологически привязаны. Итак: письмо Бутурлина – от 9 октября. Ответ Перовского датирован 23 октября 1833 г. Нам кажется уместным воспроизвести тексты документов без авторских правок, так, как они приведены в книге В. Вересаева. М.П. Бутурлин писал:

«С. – Петербургский обер-полицмейстер от 20 сент. уведомил меня, что… был учрежден в столице секретный полицейский надзор за образом жизни и поведением известного поэта, титулярного советника Пушкина, который 14 сентября выбыл в имение его, состоящее в Нижегородской губернии. Известись, что он, Пушкин, намерен был отправиться из здешней в Казанскую и Оренбургскую губернию, я долгом считаю о вышесказанном известить ваше прев-во, покорнейше прося, в случае прибытия его в Оренбургскую губернию, учинить надлежащее распоряжение в учреждении за ним во время его пребывания в оной секретного полицейского надзора за образом жизни и поведением его». На этой бумаге рукою Перовского сделана следующая пометка: «Отвечать, что сие отношение получено через месяц по отбытии г. Пушкина отсюда, а потому, хотя во время кратковременного его в Оренбурге пребывания и не было за ним по лицейского надзора, но как он останавливался в моем доме, то я тем лучше могу удостоверить, что поездка его в Оренбургский край не имела другого предмета, кроме нужных ему исторических изысканий».

Примечание: Ссылок на страницы изданий В. Вересаева не даем; проверить точность воспроизведения цитат нами более чем просто – книга переиздавалась неоднократно, материал дан в хронологической последовательности.

В итоге некоторые авторы стали говорить о существовании двух писем от Бутурлина: первое, вроде как личное, с товарищеским предупреждением, пришедшее 20 сентября (именно над ним хохотали наши герои), второе – 9 октября. Текст второго гарантированно известен, опубликован, есть в архиве, текст первого – условный пересказ. На наш взгляд, все это придумано только для того, чтобы свести концы с концами в надуманных рассуждениях. По письму Бутурлина от 9 октября сомнений нет в принципе. Кстати, точно такое же, почти слово в слово, письмо получил от него и Казанский военный губернатор. Желающие могут проверить текст по публикации И.Ф. Смольникова (Смольников И.Ф. Путешествие… С. 78.). По письму 20 сентября – мы склонны видеть мифологию пушкинистов.

Уместно спросить – из-за чего закручена интрига? Ответ прост – если принять приход письма в соответствии с датой, т.е. заведомо после отъезда Пушкина из Оренбурга, то откуда поэту было узнать об его содержании? А если он не знал о письме – то откуда идея сюжета «Ревизора», якобы подаренного Пушкиным Гоголю? Вот именно: может погибнуть еще одна красивая литературоведческая легенда! И в самом деле, действия Бутурлина вроде бы удачно вписываются в образ Городничего – губернатор Нижнего Новгорода не мог понять истинных причин приезда Пушкина, приняв его за чиновника особых поручений. А почему, собственно, не мог? Пушкинисты сами же признают, что Бутурлин был весьма образован. Даже провинциальные барышни в Оренбурге, как оказалось, желали видеть модного поэта, а культурному губернатору в подобном интересе было почему-то отказано: он-де увидел только «важного чиновника, путешествующего инкогнито».

Доказательства этого приводил И. Смольников: заявив о намерении заняться пугачевщиной Пушкин ничего такого для этого не сделал – зато были обеды у губернатора, прогулки по городу, заезд на нижегородскую ярмарку. Все сторонники версии о полицейском надзоре за Пушкиным – а это, по сути, все пушкинисты! – извлекают из всего вышесказанного прежде всего доказательства тупости местных чиновников – вот откуда типажи в «Ревизоре»! – и даже объяснение, почему Пушкин так спешил – мол, пока чиновничья машина раскачалась, Пушкин уже прошмыгнул, собрал что надо (подтекст – а то бы и не дали) и вернулся. Обратим внимание на то, что Пушкин отправился в путь 17 августа. Санкт-Петербургский обер-полицмейстер послал уведомление 20 сентября. Письма в Оренбург и Нижний пришли, когда Пушкин уже был в Болдине. Иными словами, предуведомления ощутимо опоздали. Но, на наш взгляд, не стоит бездумно насмехаться над чиновниками. Дело вовсе не в их непроходимой тупости. Надо понимать правила, по которым существовало и функционировало тогда государство. В столице был учрежден «секретный надзор за образом жизни и поведением известного поэта» в августе 1828 года, высочайше утвержденный положением Государственного Совета. И данный документ никто не отменил. Обер-полицмейстер грамотно, по существующим правилам, переложил ответственность надзора на руководителей тех территорий, куда отправился Пушкин, но не жестко, директивно, а уведомительно. Такое информирование с запозданием устраивало всех – и столицу, и губернские города. Кстати, и ответ Перовского, в котором кое-кто вычитывает то, чего там нет – а именно, иронию, – написан вполне в духе существующей канцелярской традиции.

Есть еще одно свидетельство приблизительно той же поры – В.А. Соллогуба. Он сообщал, что «Пушкин познакомился с Гоголем и рассказал ему про случай, бывший в г. Устюжне Новгородской губернии, о каком-то проезжем господине, выдавшем себя за чиновника министерства и обобравшем всех городских жителей. Кроме того, Пушкин, сам будучи в Оренбурге, узнал, что о нем получена гр. В.А. Перовским секретная бумага, в которой последний предостерегался, чтоб был осторожен, так как история Пугачевского бунта была только предлогом, а поездка Пушкина имела целью обревизовать секретно действия оренбургских чиновников. На этих двух данных задуман был «Ревизор», коего Пушкин называл себя всегда крестным отцом» (Соллогуб В.А. Воспоминания. М.-Л., 1930. С.516.).

Так что же? Пушкин знал о секретной бумаге? Значит: Пушкин и Перовский хохотали вместе и в реальности? И да, и нет. Есть иной рассказ о случившемся, причем рассказ местного, оренбургского происхождения. Давным-давно, в 1900 году, И. Иванов достаточно неожиданно – неожиданно, в том смысле, что впоследствии практически никто из пушкинистов не отреагировал на его рассуждения – сообщил свою версию.

Вечером, накануне отъезда Пушкина из Оренбурга, Перовский дал прощальный обед, на который был приглашен цвет оренбургского общества: «Тут и показал Перовский Пушкину забавное донесение о нем бердских мудрецов, вызвавшее неудержимый смех присутствовавших и взрывы острот» (Труды ОУАК. 1900. Вып. VI. С.230.). А вот об этом документе у нас есть свидетельство – Даля. Уплаченный Пушкиным Бунтовой золотой наделал в станице шума: «Бабы и старики не могли понять, на что было чужому, приезжему человеку расспрашивать с таким жаром о разбойнике и самозванце, с именем которого было связано в том краю столько страшных воспоминаний, но еще менее постигали они, за что было отдать червонец. Дело показалось им подозрительным: чтобы-де после не отвечать за такие разговоры, чтобы опять не дожить до какого греха да напасти. И казаки на другой же день снарядили подводу в Оренбург, привезли и старуху, и роковой червонец и донесли: «Вчера-де приезжал какой-то чужой господин, приметами: собой невелик, волос черный, кудрявый, лицом смуглый, и подбивал под «пугачевщину» и дарил золотом; должен быть антихрист, потому что вместо ногтей на пальцах когти». Пушкин много тому смеялся».

Примечание “Бердской слободы”: Здесь, в качестве ссылки автор текста указал ссылку “Даль В. Воспоминания о Пушкине. // file://localhost/I:/за%20страницами%20 учебника/за%20страницами%20учебникаПушкин%20А.С._%20Даль.%20Воспоминания%20о%20Пушкине.mht”

Как видим, все на месте: и Пушкин принятый не за того, и письмо, и смех. А. Рязанов, явно следуя за Ивановым, давал событие немного измененным: Принявшие поэта за «антихриста» жители собрали сход и составили приговор, что Пушкин -де «подбивал их к пугачевщине». Перовский огласил приговор на прощальном обеде, данном в честь поэта – «чем заставил присутствующих искренно посмеяться. Особенно же долго смеялся сам Пушкин».

Примечание: Смычка. 1926. 23 мая. Отметим, кстати, еще одну публикацию тех лет: «Пушкин в Оренбурге и «Ревизор»» за подписью «Д.В.» [Смычка. 1927. 13 февраля.] Автор писал, что идея «Ревизора» «окончательно оформилась по-видимому» в Оренбурге из двух моментов – что взято, очень похоже у Соллогуба (см. выше). Тут же приводилась ссылка на Бортенева, «который прямо указывает», что идея пьесы родилась именно в Оренбурге. «Авторский» вклад в легенду: Пушкин даже сделал наброски героев, которые также попали к Гоголю, а типажи поэт взял именно с оренбургских чиновников.

Единственно, что не вписывается в эту версию, которая не хуже прочих, это то, что Пушкин сам именно об этом не рассказывал. Можно, конечно, оставить версию о том, что о письме Бутурлина Пушкин узнал действительно позже, может, от Перовского (что сомнительно – вспомним слова Пушкина, что в столице они встретились лишь раз на бале), более вероятно – от Даля. Хотя подтверждений этому нет, и сами рассуждения близки к критикуемым нами приемам пушкинистов. При любом из этих вари антов есть место предположению, что Пушкин как бы художественно переработал материал: судите сами – принятие его за антихриста есть анекдот, говорящий прежде всего о темноте станичников; история же с Пушкиным – особым чиновником, особенно в сочетании с аналогичной историей в Новгородской губернии рисует уже типическое явление, говорящее о власть предержащих, о нравах своего времени.

Подводя некоторый итог, отметим, что именно Пушкин по сути дела первым связно и хорошим языком изложил события пугачевщины – события, еще не ставшего для современников поэта чисто историей – поскольку были еще живы те, кто помнил кое-что из той поры, и одновременно имевшего налет тайны, поскольку указ о «забвении» никто не отменял. Хотя с другой стороны сугубого «забвения» и не было. В одном из вариантов предисловия к изданию Пушкин писал: «Прискорбная судьба следовала по сему (пугачевскому) делу. Во время самого бунта запрещено было черному народу говорить о Пугачеве; по усмирении бунта и казни главных преступников императриц а, прекратив судебное следствие по сему делу, повелела предать оное забвению. Сего последнего выражения не поняли, а подумали, что о Пугачеве запрещено было вспоминать. Таким образом временная полицейская мера и худо понятое выражение возымели силу закона…» (Цит. по: Вепрев О.В., Лютов В.В. Государственная безопасность: три века на Южном Урале С. 61.).

Кратковременный приезд Пушкина в Оренбург, как оказалось, дал краю немало. На наш взгляд, благодаря Пушкину, а еще точнее, его последующим произведениям, для всех россиян Оренбургский край тогда как бы вышел из небытия. Что о нем знали в стране? Почти ничего; дикая окраина: «киргиз-кайсацкия орда» при Екатерине II, да «картинная Башкирия» и опять-таки «беспредельные степи киргиз-кайсацкие» в 1820-х годах.

Примечание: В первом случае имеется в виду ода Г.Р. Державина «Фелица», во втором – некролог П.М. Кудряшеву, написанный издателем «Отечественных записок» П.П. Свиньиным [Петр Михайлович Кудряшов, певец картинной Башкирии, быстрого Урала и беспредельных степей киргиз-кайсацких. // Отечественные записки. 1828. Ч.35. №100]

А Александр Сергеевич все же показал, что «это» – уже Россия <…>.

Об авторе: Дмитрий Анатоьевич Сафонов, профессор, доктор исторических наук.
Родился 1 октября 1960 года в Оренбурге. Окончил исторический факультет ОГПИ им. В.П. Чкалова (1977–1981). В 1990 году защитил кандидатскую диссертацию по теме “Борьба и требования крестьян Южного Урала (1855–1865 гг.)”, в 1999 году — докторскую диссертацию “Крестьянство и власть в эпоху реформ и революций (середина XIX в. — начало 20-х гг. ХХ в.) (на материалах Южного Урала)”. С 1994 года доцент, с 2001 года — профессор. Прошел путь ученого от ассистента, старшего преподавателя, доцента кафедры истории СССР (России) до заведующего кафедрой истории России ХХ века, новейшей истории России Оренбургского государственного педагогического университета (с 1998 г.).
Д.А. Сафонов является автором более 20 монографий 5 и учебных пособий, более 300 научных работ, руководителем различных региональных и федеральных энциклопедических проектов.
Основное направление исследований: история крестьянства южноуральского региона в XIX–ХХ вв., проблемы исторического правосознания.