Воспоминания военного писателя Н.Г. Залесова о своей учебе в Оренбургском кадетском корпусе в 1841-1848 годах

…Но всему бывает конец, наступил он и для моего безделья. Отца тогда сильно занимала мысль вывести нас с братом поскорее в дворяне, и с этой целью брат по окончании курса в Казанском университете был определен в Оренбургский линейный батальон юнкером, а меня осенью 1841 года отвезли тоже в Оренбург и определили в Оренбургское Неплюевское военное училище, вскоре преобразованное в кадетский корпус.

В этом здании в Оренбурге, по адресу Ленинская 25, до 1872 года находилось Неплюевское военно-гражданское училище, позже преобразованное в Неплюевский кадетский корпус.

Наступила новая эра жизни. Меня, 13-ти-летнего юношу, привели в корпус вечером часов в шесть в сентябре месяце; в тот же вечер мне, как новенькому, успели надавать щелчков, вымазали платье, насыпали песку в карманы и за галстук, дали какое-то прозвище, и я, таким образом, был посвящен в кадеты.

Примечание «Бердской слободы»: Авторский текст оставлен без изменений, старая (дореволюционная) орфография приведена к современному виду.

Я не буду подробно описывать тогдашние кадетские порядки, они достаточно известны. Нас кормили плохо, держали в холодных комнатах, бессовестно воруя дрова, учили всему и ничему, т.е. верхушкам, налегали всеми мерами на фронт, исправно секли по субботам и выпускали в офицеры на основании прав происхождения и познаний во фронте, не обращая почти никакого внимания на умственные способности. Директором училища был тогда один из образованнейших людей в России, подполковник Марков, но он был так ленив, что весь день не выходил из халата и к нам не заглядывал. Инспектор был статский Дьяконов, человек умный, но грубый до последней степени, он иначе не говорил с кадетами, как сопровождая свою речь словами, «ну ты, лошадь, дурак, скотина» в проч.

Примечание «Бердской слободы»: Авторский текст оставлен без изменений, старая (дореволюционная) орфография приведена к современному виду.

Для поддержки фронта великий князь Михаил Павлович распорядился прислать в качестве ротного командира Павловского корпуса поручика Энгельке. Страшно толстый, небольшого роста человек, с добрым, в сущности, сердцем, он напускал на себя страшную строгость. День и ночь он кричал на нас без умолку, обладая довольно сильным голосом. У него не было даже другого разговора, как крик; наказывал он за всякую малость и, когда только появлялся в училище, наступала гробовая тишина и все безмолвно тряслось со страха.

Кадеты Оренбургского Неплюевского Кадетского корпуса, 1844-1855 гг.
Источник: Висковатов А. книга «Историческое описание одежды и вооружения российских войск. Том 25, рис. 916

Офицеры были взяты из Оренбургского линейного батальона, их было три: подпоручик Бибиков — грубый мужик, отличавшийся замечательною глупостью, Фигнер, внук знаменитого партизана—добрый человек, но отъявленный пьяница и кутила, приходивший на дежурство постоянно с подбитой физиономией, и Аничков, более других образованный, но не говоривший и десяти слов в день и более пригодный по характеру смотреть за девочками, чем за кадетами.

Училище помещалось в двухэтажном, мрачном вонючем доме напротив церкви Святой. Троицы и делилось на два отделения, азиатское для киргизов, башкир, и проч., и европейское. Программы и права отделений были различны. Полный курс продолжался 6 лет и делился на 3 класса по 2 года в каждом.

Учителя, по тому времени, были порядочные благодаря близости Казанского университета; появлялись, правда, и между ними пьянчуги или недоучившиеся студенты, но это было изредка. Законоучителем был 70-ти-летний старец, протоиерей Петропавловского военного собора Содальский; он всегда дремал в классе. Французский учитель Дандевилль и немецкий Фенколь были взяты из гувернеров у местных помещиков. За шестилетнее мое пребывание в корпусе фельдфебелями были: Дандевилль (ныне член военного совета), Иванов, впоследствии помощник интенданта Варшавского округа, и Халецкий умер в молодых годах в чине полковника и дежурного штаб-офицера Оренбургского корпуса.

Штаб-офицер Оренбургского Неплюевского Кадетского корпуса, 1844-1847 гг.
Источник: Висковатов А. книга «Историческое описание одежды и вооружения российских войск. Том 25, рис. 917

День наш распределялся так: в 6 часов вставали и пили по стакану горячего сбитня с куском пшеничного хлеба, от 8 до 11 часов классы, от 11 до 1 ½ фронтовое ученье, гимнастика и прогулка на дворе, не смотря ни на какую погоду, в половине второго обед из трех блюд: щи, жареное и каша; от 3 до 6 классы, полчаса отдыха и от половины седьмого до 9-ти приготовление уроков; в 9 ужин из 2 блюд, в 9 ½ спать.

По субботам после утренних классов была баня, затем приносили отпускной список от инспектора с отметкой, кто сколько уроков не знал в неделю; незаписанных отпускали на воскресенье по домам, а записанных подвергали наказанию: не знавших свыше 4—5 уроков сажали в карцер, а записанных свыше 6 уроков по большей части из младших классов отводили наверх в умывальную, где Энгельке с удовольствием знатока этого дела наказывал их розгами, всегда приносимыми с ледника.

II. Классные занятия, фронт, награждение петлицами. — Переименование училища в корпус. — Болезнь. — Выпуск. — Характеристика Энгельке. — Жизнь в Белебее, — Производство в офицеры.

Не зная хорошенько, как распределить время для приготовления уроков, не имея программы и курсов, при незнакомстве о требованиями учителей, я первое время в корпусе был постоянно записан за незнание уроков и даже не был уволен в отпуск в день именин моих, т.е. 6-го декабря. Дядя мой однако же выпросил меня на первый раз, но, придя домой, крепко стыдил за леность. Выговор дяди, насмешки товарищей, взыскания начальства на меня, как на мальчика самолюбивого, сильно подействовали. Я стал успешно заниматься и скоро так вошел в свою роль, что учение показалось для меня весьма легким, и я без особого труда встал в разряд отличных, что продолжалось во все время моего пребывания в корпусе.

Летом нас распускали по домам на 1 ½ месяца, и это было самое приятное время жизни; мы, как птицы небесные, мгновенно разлетались по родным, кто на чем мог, не помня себя от радости. Во время первой вакации единственная моя сестра вышла замуж за плац-адъютанта Лузгина, переехала в Оренбург, и я к ней стал ходить в отпуск.

Через два года меня после экзаменов перевели в средний класс и дали в награду за отличные успехи книгу и похвальный лист. Публичные экзамены производились тогда с особою торжественностью: играла музыка, и собирался весь синклит во главе с тогдашним корпусным командиром Обручевым. Нас одевали в новые мундиры и отпускали в этот день по домам.

Обер-офицер Оренбургского Неплюевского Кадетского корпуса, 1844-1847 гг.
Источник: Висковатов А. книга «Историческое описание одежды и вооружения российских войск. Том 25, рис. 921

В бытность мою в среднем классе приехал к нам инспектор военно-учебных заведений генерал-лейтенант Годейн; он ревизовал фронт, хозяйство и учебную часть. Для ответов ему вызывали лучших учеников, и два из них так ему понравились, что он наградил их серебряными петлицами на воротник.

Эта награда, которую я не получил потому только, что меня не спросили, так взбудоражила весь класс, что он бросился тотчас же к Энгельке и стал просить не обижать меня напрасно, что я гораздо лучше учусь, чем получившие и проч. К вечеру того же дня мне были даны петлицы и, что всего дороже, я их получил по рекомендации товарищей.

Сколько помню, в 1845 году училище было переименовано в кадетский корпус, и нам дали казачью форму с сияющим полумесяцем на киверах; в это время бедной страдалицы моей сестры (она очень дурно жила с мужем) в Оренбурге уже не было, и я ходил в отпуск к нашему офицеру Фигнеру. Нередко тогдашний начальник Оренбургского края Обручев посещал корпус и каждый раз подымал крик хуже Энгельке, распекая начальство особенно за воровство дров, отчего мы зимою положительно мерзли.

В то время, когда у меня классы шли так успешно, фронт тогдашний, наоборот, мне вовсе не давался, и я стоял постоянно в разряде слабых, что приносило иного неприятностей. Особенно я был не мастер делать ружейные приемы с темпом, как это тогда требовалось, в маршировать тихим учебным шагом. Слабость по фронту отозвалась при переводе в старший класс и, не смотря на отличные баллы по учению и поведению, я сделан был только младшим унтер-офицером.

Надо сказать, что лето перед переводом мы провели первый раз в лагере, и все это время я болел страшною оренбургскою лихорадкой. Едва оправясь от нее, я стал усиленно готовиться к переводному экзамену, а когда он кончился, чувствовал себя уже не хорошо, но, желая освежиться, искупался в Урале в конце сентября, когда вода была страшно холодна. На другой день после купанья со мной сделался жар и бред, к вечеру меня отвезли в лазарет, и я потерял сознание, со мной разыгрался страшный пятнистый тиф или, как говорили тогда, нервная горячка.

Я бессознательно пролежал от сентября до Рождества и только, когда ко мне приехала на праздники матушка, которой дозволено было и ночевать в лазарете, начал кое-что сознавать. Но положение мое было все-таки отчаянное, меня несколько раз причащали, раны мои гноились, я лишился употребления ног: они совершенно высохли и были сведены, на боках образовались глубокие пролежни, и меня ворочали на простынях.

Доктор потерял голову, и я обратился в предмет общего любопытства; заезжали в лазарет генералы и доктора, чтобы посмотреть на такую упорную борьбу в моем теле жизни с смертью. Привозили нарочно в лазарет приезжавших тогда по разным случаям в Оренбург флигель-адъютантов, и они обозревали меня, как какой-нибудь интересный предмет музея, не стесняясь нисколько деликатностью в отношении чувств смотревшей на это позорище моей страдалицы-матери.

Наконец, после долгих опытов надо мною, Бог внушил нашему доктору мысль прописать мне декокт сасапарели, и почти мгновенно раны мои стали заживать, я стал бодрее, и в ногах явилось чувство. Не даром простой наш народ зовет это растение «дорогою травою». Она дала мне силы перенести недуг, и к весне я стал ходить на костылях, а в июне меня уже отпустили на поправку в Белебей, где горный воздух и свобода жизни у родных поставили меня окончательно на ноги.

Не смотря, однако же, на исцеление, болезнь эта навеки подорвала мое здоровье, наградив меня страшным потрясением нервов, чувствительностью к простуде и некоторым сведением ног в коленах.

В августе я быль опять в Оренбурге, но целый год учения быль совершенно пропущен и какого учения! — самого трудного, в последнем классе. Оставалось одно — пройти в год то, что другие прошли в два, и я начал к каждому классу готовить по два урока: старый и новый. Кончилось тем, что я сдал выпускные экзамены превосходно и вышел в разряде отличных, третьим по выпуску, так что слушавший мои ответы, Обручев верить не хотел, чтобы я был именно тот воспитанник, который почти год пролежал без движения.

Что же доставили мне подобные труды в корпусе? Достиг ли я цели, к которой стремился? К несчастью, нет. По правам корпуса отличные воспитанники из потомственных дворян выпускались офицерами в казачью артиллерию Оренбургского войска, которая нам заменяла гвардию.

Кроме хорошего производства (там нет чинов подпоручика и штабс-капитана) в артиллерии сравнительно с другими войсками корпуса было и общество офицеров лучше и мундир наряднее, а главное обращение начальников с подчиненными офицерами было гораздо благообразнее и носило характер товарищества.

Все это притягивало к артиллерии лучших воспитанников; к ней стремился и я всею душою. Хотя я по правам рождения мог только выйти в линейный батальон, но, имея в виду выходившие из ряда вон мои успехи в науках, я был уверен, что меня произведут в артиллерию, и я избавлюсь от той страшной помойной ямы, которую представляли тогда Оренбургские линейные батальоны, и куда из столичных корпусов выпускали только отъявленных лентяев.

Кадетское мое начальство так и представило меня, а пребывание Обручева в Петербурге давало надежду, что и он поддержит такое ходатайство, но судьба решила иначе. После публичных экзаменов нас распустили по домам впредь до производства, и я, награжденный опять книгами и похвальным листом, с радостью помчался в родной свой Белебей.

Не смотря на тяжелое тогда положение кадет, я с грустью расставался со стенами нашего мрачного корпуса, а также с большинством учителей. Среди мрака и темноты, царствовавших тогда в военно-учебных заведениях, все-таки много светлых отрадных минут было прожито мною в эти шесть лет с добрыми товарищами и с такими наставниками, как Федоров – математик, добряк Рейхенбах, дежурный офицер Рамбах и другие.

Только с одним Энгельке мы расстались без сожаления, ибо к концу нашего пребывания в корпусе взяточничество его достигло небывалых размеров. Он брал всем: помещики везли кур, масла, варенья; купцы дарили товаром в деньгами, а уральцы запрудили его икрой, рыбой, и сообразно этим приношениям, он, не стесняясь, стал оказывать протекцию дарившим его воспитанникам, что возмущало всех остальных.

К этому прибавлялось и другое обстоятельство, уничтожившее в нас всякое уважение к Энгельке. Раз вечером в коридоре корпуса на наших глазах он поссорился с полупьяным нашим экономом, отставным майором из фельдфебелей Артемьевым, которого мы всегда называли Максимкой, и этот последний обругал Энгельке вором и мошенником. Не смотря, однако же, на это, на другой день наш главный воспитатель дружески расхаживал по корпусу и разговаривал с тем же Максимкой.

Такой скандал сейчас же был увековечен в поразительной по своему сходству картине, нашим отличным рисовальщиком, кадетом Шулешкиным, которая в снимках ходила у всех по рукам, тогда как взяточничество в свою очередь было воспето в стихах другим нашим кадетом Буниным, весьма острым и наблюдательным мальчиком.

Песня Бунина, была тотчас же разучена, положена на голоса, и мы пели постоянно ее хором, когда проходил мимо нас Энгельке, но на него это не действовало. Привожу для характеристики оставшиеся у меня в памяти отрывки этой довольно длинной песни:

Плохо нам житье настало
С командиром не отцом,
С лихоимцем, каких мало,
С криводушным наглецом.
Из Германии проклятой
Он пожаловал сюда,
Шут был, шельма, полосатый
И как немец без стыда.
Судит деньгами он вины,
Деньги для него закон,
Сребра, золота, платины
Ожидает также он.
И медь тоже не в презреньи.
Не откажется от ней,
Любит персики, варенье,
Уважает и гусей.
Если знать, друзья, хотите
Пожирел он отчего,
То уральцев вы спросите:
Урал кормит ведь его.

Сообщения тогда между Оренбургом и Петербургом были ужасные, делопроизводство всегда медленное, а потому мы смело могли рассчитывать пожить дома до производства в офицеры месяца три-четыре.

Приехав в Белебей, я застал там брата, который после шестилетней службы в Минском полку, по желанию отца, вышел в отставку и теперь приискивал себе гражданскую должность. Особого дела у нас не было, и мы вполне зажили зимнею жизнью маленьких уездных городков, т.е. играли без устали в преферанс, танцевали под расстроенное фортепиано, я ухаживали за разными барышнями. На святки появились в Белебее две соседние помещицы — княжны Чегодаевы, девушки весьма образованные, и наша жизнь пошла еще веселее.

Беззаботно проводил я время, когда получил письмо из Оренбурга о том, что мне отказали в производстве в артиллерию и возвратили представление назад. Удар был тяжкий для моих ожиданий, но я не переставал еще надеяться, так как кадетское начальство вновь ходатайствовало об исполнении прежнего своего представления. Между тем, как нарочно, в это время пришли артиллерийские  офицерские вещи, которые отец выписал мне из Москвы, и они еще более растравили во мне желание поступить в артиллерию.

Проведя весело масляную, отец решился отправить постом меня с матушкой в Оренбург, чтобы ко времени производства быть мне на месте.

В Оренбурге уже собрались почти все выпускные кадеты, весна была ранняя, сухая, и мы по вечерам целою толпою ходили по Сакмарской почтовой дороге, чтобы встречать петербургскую почту.

Все радовались, все ждали, а у меня только скребло на сердце, и предчувствие меня не обмануло: пришла почта, и я был произведен 28-го марта 1848 года в прапорщики в 3-й Оренбургский (потом 7-й Туркестанский) линейный батальон, расположенный в Оренбурге.

Первое тяжкое разочарование постигло меня, — я ненавидел всеми силами души линейные батальоны и теперь должен был служить в них. Бог знает, как это мне было горько; я плакал, как ребенок, передо мною лежала мрачная, грязная дорога.

Я был оскорблен в лучших своих верованиях, и только благодаря ласкам матери и сестры, кое-как пришел в себя, но дал тут же себе честное слово во что бы то ни стадо наверстать свою потерю и вместе с тем дополнить свое образование в Академии генерального штаба, что и исполнил.

Источник: Записки Залесова // Русская старина: ежемесячное историческое издание, т. 114, апрель. Санкт-Петербург, 1903. С. 46-52

© 2019, «Бердская слобода», Лукьянов Сергей