В российском дореволюционном журнале г. была опубликована статья Николая Даниловича Беккаревича, известного в конце XIX века писателя, журналиста, актера, уроженца г. Верхнеуральска Оренбургской губернии.
Мужская гимназия (будущий Педагогический университет)
Автор делится с читателями впечатлениями от учебы в Оренбургской мужской гимназии, расположенной на ул. Николаевской (ныне – здание первого учебного корпуса ОГПУ, ул. Советская, 19).
I
Мое поступление в гимназию. — 1875 год. — Директор, инспектор и помощник классного наставника. — Инородцы гимназии. — Учитель приготовительного класса. — Батюшка. — Посещение гимназии министром народного просвещения гр. Д.А. Толстым.
Оренбургская классическая гимназия моего времени представляет из себя нечто очень оригинальное и вполне самобытное, так что воспоминания о ее прошлом не будут лишены некоторого интереса. Начиная свои воспоминания, я должен сказать, что во всем написанном здесь я не сгущал красок и ничего не преувеличил. Напротив, мне многое хотелось смягчить, объяснить чем-либо вполне естественным.
Примечание «Бердской слободы»: Авторский текст оставлен без изменений, старая (дореволюционная) орфография приведена к современному виду.
Я поступив в гимназию в 1875 году, когда мне минуло девять лет и поступил в приготовительный класс. В то время в гимназии не было своей церкви, не было библиотеки и тех усовершенствований, которые ввелись уже позднее. При гимназии существовал и пансион.
Поступил я в гимназию в 1875 году совершенно неожиданно для своих родителей и только благодаря директору. Помню, что мне ужасно хотелось учиться, и что вообще меня сильно смущал синий мундир с белыми пуговицами и кепи с лавровыми ветками и инициалами: О.К.Г., т.е. оренбургская классическая гимназия. Предполагая, что поступление в гимназию не связано ни с какими особенными формальностями и не требует подготовки, я, меня только читать, писать и зная четыре правила арифметики — решил отправиться в гимназию на приемный экзамен.
Директор гимназии г. Колесников (теперь уже покойник) мне был знаком, так как бывал у отца и играть в карты. Это был необыкновенно полный господин, с брюшком и добродушным лицом. Преподавал он в младших классах графию по старому учебнику (теперь уже не существующему) Корнилова, причем редко слышал то, что ему отвечал ученик, закате своими соображениями. Когда ученик не знал урока, то Колесников замечал это только в том случае, если ученик молчал, но если он что-либо говорил, то, продержав его около карты 10—15 минут, он отпускал его и ставил пятерку.
Находчивые мальчуганы, обыкновенно, стоя у карты, несли всякую чушь, читали стихи, молитвы и вообще все, что приходило в голову — и за это получали из географии — пять. Конфузящиеся, хотя нередко и знающе, молчали, ждали вопроса директора и за свою нерешительность получи двойки и единицы. Случалось, что директор внезапно прозревал и замечал «отсебятину», но и тогда он хвалил за находчивость и хотя не ставил пятерки, но говорил:
— Садись, в другой раз опрошу. Смотри, выучи!
К этому-то директору в августе 1875 года я и пришел с заявлением, что желаю экзаменоваться для поступления в приготовительный класс. Колесников меня погладил по голове, заставил прочитать, написать что-то и сложить два числа. Когда все это я проделал, он сказал мне:
, — Ну, иди к «батюшке» (священнику) и скажи, что я тебя принял, пусть он проэкзаменует. А своему отцу передай, чтобы деньги за ученье внес, да ждал меня. Я вечером заеду в карты играть.
Священником в гимназии в то время был Шильнов, человек в высшей степени симпатичный, простой и ужасно добрый, любивший детей. Познаниями он не обладь обширными, но умел прекрасно рассказывать священное писание, сообразно возрасту учеников. Сердиться, наказывать, ставить дурные отметки — он положительно не был способен. Ребят он всех любил одинаково, и мы платили ему тою же монетою. В приготовительном классе нас было около 60 человек, и из этого числа только двое имели по четыре за закон Божий в общем выводе, все же остальные круглую пятерку, и надо сказать, что все действительно знали священную историю хорошо, изучая ее со слов батюшки тут же в классе.
Когда я пришел к нему экзаменоваться, он прежде всего осведомился, сколько мне лет, кто у , меня родные, сколько отец получает жалованья, где я живу и уже потопом спросил что я знаю. Молитвы я знал, но не знал «Верую» в ничего из священного писания. Батюшка взял с меня слово, что я выучу «Верую» и отпустил, сказав, что и он принимает меня.
И так я стал гимназистом.
В конце августа 1875 года, я впервые, в синеньком мундирчике и кепи, входил в гимназию. Учение у нас начиналось обычно после молебна, который служили в большом коридоре. По окончании такого молебна, говорил маленькую речь директор или инспектор, и после нее нас разводили по классам, где мы занимались не более полутора часа. И то все занятие состояло в том, что классный наставник спрашивал, как кто провел каникулы, указывал новые учебники, которые нужно приобрести, шутил, разговаривал и затем, нас отпускали домой. По традиции всегда собирали служить молебен в субботу, так что, отслужив его и проболтав с классным наставником часов до одиннадцати, мы уходили домой до понедельника, и уже только с этого дня начинались регулярные занятия.
Поступив в гимназию и прослушав впервые в ней молебен, мне прежде всего пришлось познакомиться с инспектором и помощником классного наставника.
Инспектору я принес деньги за право учения. В то время эту должность исполнял Н.П. В-ко. Преподавал он древние языки. Я его знал еще раньше, и он меня тоже; знали мы друг друга потому, что Н.П. В-ко жил наискосок от нашего дома и был страшный голубятник. Я тоже водил голубей, и мы часто даже не шутя с ним, ссорились, когда я у него загонял к себе какого-нибудь «сизого».
Н.П. В-ко в общем был добрый человек, любил детей, голубей и лошадей, словом, весь мир, кроме своих древних языков. Надо отдать справедливость, что он не старался вбивать их в наши головы, и на его уроках древних языков добрая половина учебного часа проходила в разговорах и спорах о голубях, лошадях, петушиных боях и проч. разговорах, ничего общего с древними языками не имеющих. Когда уже оставалось до звонка минут 20—15, то Н.П. В-ко спешил. открыть журнал, отметить кого в классе нет и затем спросить урок у двоих-троих, чтобы, как он говорил, «замарать» журнал. Часто Н.П. запивал горькую и тогда сначала вместо древних языков занимался с учениками гимнастикой, а потом совсем не появлялся в гимназии впредь до полного отрезвления.
Когда я подал ему деньги за право учения, он узнал меня и весело сказал, принимая деньги:
— Ага, и ты поступил! Ну, смотри: теперь коли опять загонишь у меня сизого к себе, так единицу и влеплю.
С помощников классного наставника обязательно все новички знакомились. Он постоянно был при нас, замечал все наши шалости и обо всем докладывал, кому следует. Вот поэтому-то он в сам искал всех новичков, расспрашивая, как фамилия, зовут, живет, кто родители и проч., и все это записывал в свою памятную книжечку.
Звали его Михаил Матвеич по прозвищу «таракан». Как его фамилия, кажется, никто не знал из нас, по крайней мере, я до сих пор решительно не могу вспомнить его фамилии и, кого из товарищей потом ни спрашивал, — никто не знал и не помнил.
Прозвали его «тараканом» по двум причинах: во-первых он страшно, почти до обмороков боялся тараканов и, во-вторых, сам своими усами имел сходство с этим насекомым. Михаил Матвеич был низенького роста, сутоловатый, коренастый. На широких плечах сидела маленькая головка с длиннейшими усами, какие мне редко приходилось видеть.
Глядя на его голову, всегда как-то становилось смешно; казалось, что по ошибке эту голову приставили совсем не к тому туловищу; но еще смешнее было, когда на этой голове вдруг начинали двигайся в разные стороны ужасно длинные усы. Двигал он их как-то непроизвольно, в они могли у него при удивлении вдруг разом подниматься кверху; чувствуя приближение начальства, они покорно опускались вниз, а когда он сердился, то его усы, казалось, описывают круга, вертясь во все стороны.
Верхом вашего удовольствия было наловить дома тараканов в коробочку и привести их в гимназию, а здесь вытаскивая по одному — показывать их Михаилу Матвеичу, причем он приходил в ярость и начинал бегать за школьником, пока не задохнется, а затем шел жаловаться к директору.
Жалобы его, впрочем, никому вреда не приносили и оставались без последствий.
Эти три лица: директор Колесников, инспектор Н.П. В-ко и Михаил Матвеич Таракан вершили все дела гимназии. Она тогда еще принадлежала к Казанскому учебному округу, и потому попечитель и окружные инспектора к нам только наезжали, о чем, конечно, начальство ранее уведомлялось, а сообразно этому чистилось, принаряжалось и подготовляло учеников. В силу этого и ревизия сходила всегда благополучно.
Прежде чем говорить о дальнейших событиях гимназии, о ее жизни и руководителях, я позволю себе остановить внимание читателей на инородцах, которые обучались у нас. В Оренбургской губернии класса кочующего народа. Правительство всеми силами старалось прикрепить и инородцев к земле и вместе с тем любезно открыло им двери школ и гимназии. На первых же порах более трети учащихся в гимназии были киргизы, башкиры, татары и отчасти чуваши.
Большинство этих инородцев из совсем не знало русского языка или знало его очень плохо, а потому этим инородцам, поступающим в гимназию, разрешаюсь сидеть в каждом классе сколько угодно лет, причем не обращалось также внимание и на возраст поступающих, и потому нередко можно было встретить в приготовительном или первом классе ученика с бородой в возрасте до 30 лет.
Рассказывали, что за год до моего поступления из второго класса вышли отец и сын, оба учившиеся в гимназии.
И в мое время рядом со мной на одной парте сидел киргиз Кувашов, который уже третий год был женат, и дома с отцом у него оставались жена с двумя ребятами. В первом классе уже учился третий год и все-таки говорил и читал плохо, но писал положительно каллиграфически. Отмечу, между прочим, что все инородцы отличались красотою почерка, так что по чистописанию они всегда были первые ученика, также скоро они привыкали очень грамотно писать.
Привозили их в гимназию обыкновенно совсем дикарями, прямо из привольной степи, от совершено свободной жизни, и здесь затягивали в мундирчики и подчиняли дисциплине, чего инородцы никак не могли усвоить себе, тем более, что в большинстве случаев они ничего не говорили по-русски, кроме двух-трех слов, которые и издавали, кстати, и не, кстати, на все обращенные к ним вопросы. Переводчика при гимназии не имелось, и учили говорить этих инородцев мы, мальчишки. Многие из вас, живя в Оренбурге и толкаясь постоянно сред киргиз, башкир и татар, не дурно болтали по-ихнему, и вот таковым обыкновенно, прежде всего, и поручалось воспитание вновь привезенного в гимназию киргиза или башкира.
Первый год он ничему не учился и только при нашей помощи начинал понимать русскую речь, да иногда преодолевал русскую азбуку и склады. Жили эти инородцы все в пансионе, уплачивая за полный кошт содержания 250 рублей в год. Отправляясь на каникулы домой, всегда почти половина их в гимназию не возвратилась, но зато прибывали новенькие.
При моем пребывании в гимназии за все девать лет, насколько я помню, окончило курс вполне не более десяти человек, причем один из них получив даже золотую медаль и в возраст не лее 22 лет. Это, кажется, единственный случай за все то время такого раннего окончания гимназии инородцем.
Понятно, обучение разговорному русскому языку киргиз нами, малышами, без всякого руководства велось уморительно, без всякой системы и потому долго и неправильно.
Общение с этими великовозрастными инородцами на вас пагубно влиять не могло, потому, что они сами по себе были люди примитивно нравственные. Пошлостей, скабрезностей говорить стыдились и даже нас останавливай.
Мать-природа, на лове которой они выросли и бегали голыми под палящими лучами солнца, научила их целомудрию, нравственности, терпению и уважению личности. Они скорее благотворно влияли на нас. Шалостей у нас почти не было. Мы большею частью свободное время вели в разговорах с киргизами и башкирами, стараясь поскорее обучить их своему языку.
Припоминая теперь это далекое прошлое, я не помню ни одного безнравственного поступка со стороны инородцев, несмотря на ит зрелость и замкнутую, институтскую жизнь. Припоминаю только один случай буйства башкира Омарова в паяном виде, но и тут оказались виноваты русские старшеклассники, они затащили его с собой в гостиницу, и тут насильно напоили водкой.
В общем же все киргизы и башкиры очень скоро дружились с русскими и привязывались к нам, мальчишкам, всей своей неиспорченной душой, готовые всегда да нас все сделать.
Надо сказать правду и о русских. Племенной ненависти, брезгливости к инородцам у нас также не было. Я не помню ни одного случая, чтобы мы дразнили киргиза или башкира, сеялись над его происхождением, хотя в то же время потешались над евреями в немцами.
В мое время в старших классах инородцев совсем не было. Редко кто из них доползал до четвертого класса, а большею частью выходили уже из первого или второго. Во втором же классе был башкир Тлепов, который учился в гимназии чуть ли не восьмой уже год. Это был совсем маленький человечек с огромной головой на плечах. Он был очень уморителен; прекрасно писал по-русски, но в остальных науках не преуспевал и потому в течение восьми лет едва дополз до второго класса. Надо сказать, что все эти инородцы освобождались от изучения греческого языка. Тлепов занимался и греческого языком по своему собственному желанию. Он был, между прочим, любимец оренбургского генерал-губернатора Н.А. Крыжановского, который часто посещал нашу гимназию, иногда совершенно неожиданно, приводи в смущение начальство и доставляя вам удовольствие.
Посещая гимназию, он всегда опрашивал своего любимца Тлепова и, обняв его, обходил с ним все классы, часто экзаменуя нас и оделяя всех конфектами. На Пасху к нему всегда водили от каждого класса по три ученика (лучших по ученью), и Н.А. Крыжановский христосовался с нами и каждому дарил на память яичко с разными сюрпризами. Супруга его также принимала на своей половине гимназисток и институток.
Этот же башкиренок Тлепов имел от Н.А. Крыжановского в подарок его собственные золотые часы. Случилось это так. На годичный акт, для раздачи наград, прибыл Крыжановский, в его встретил Тлепов на лестнице и прочел ему приветственные стихи, написанные им же. Это так понравилось генерал-губернатору, что он снял с себя часы свои и надел на маленького Тлепова.
Вообще инородцы ничем в гимназии не выделялись, их как будто совсем и видно не было. Все они были очень прилежны, но наука им давалась очень туго, главного образом потому, что они принимались за изученье ее, совершенно не зная русского языка. Но и при этом, можно было сразу видеть, насколько способен и даровит этот народ. Когда впоследствии инородцы стали уже поступать в гимназию, хорошо владея русским языком, они скоро становились лучшими ученики гимназии и благополучно стали кончать курс даже с медалями. Очень хорошо и скорее, чем русский язык, они усваивали новые языки и древние.
Когда я впервые занял место в приготовительном классе, указанное мне Михаилом Матвеевичем Тараканом, нас в большом классе было человек около семидесяти. На задних партах помещались киргизы и инородцы, впереди русские. Среди моих сверстников тут же оказался знакомый мне раньше мальчик К., теперь ординарный профессор одного из наших университетов и писатель. С ним вместе мы благополучно окончили гимназию и из семидесяти человек приготовительного класса — окончили гимназию, дойдя до восьмого, только нас двое — я и К. Все остальные или отстали, или вышли из гимназии ранее.
В приготовительном классе преподавались: русский язык, арифметика и чистописание — одним учителем Н.Н. Абрамовым и закон Божий-батюшкой Шильновым.
Н.Н. Абрамов был уже пожилой господин, плотного сложения, с добрыми голубыми глазами и золотистыми длинными волосами на голове и в бороде. Он был немного глуховат. Преподавал он по-старому. По русскому языку у нас быт знаменитый Паульсон, которого мы читали, иногда со слезами декламируя наизусть «Мальчишка цыганенок для всех чужой ребенок» и т.п.
Сам Николай Николаевич Абрамов не обладал обширными познаниями, но, сумев приохотить вас заниматься, заставил полюбить чтение и книгу. Кажется, в этом и вся его заслугам, но она гораздо неоцененнее всех тех других достоинств, которыми теперь обладают преподаватели. Абрамов прекрасно понимал, что книга — друг человека, что дурному она не научит, и потому, прежде всего, старался развить в нас любовь к ней и уважение.
Сам по сбое он быв человек не совсем заурядный. В его время существовал еще эшафот и ужас наказания публично плетьми. Ребенком чуть-чуть помню и я еще черный помост и такой же столб с веревкой на площади, где ныне помещается сквер, против военного окружного суда. Смутно помню и печальную процессию под барабанный страшный бой…
По тогдашним обычаям женщина, приговоренная к публичному наказанию плетьми, освобождалась от этого наказания в том случае, если ее кто-либо с эшафота брал за себя замуж. И вот, однажды попал на зрелище публичного наказания женщины Николай Николаевич Абрамов. Самая процессия повлияла на него потрясающе. А когда палач спросил толпу, не желает ли кто такую-то за себя замуж, то Абрамов, ничего не видя и рыдая, заорал: «я, я беру!»
И действительно взял и женился. Женщина попалась ему некрасивая, к тому же еще пила водку, когда сам Абрамов всю жизнь ничего не пил, но, несмотря на это, Николай Николаевич всю жизнь нежно любил свою жену и ухаживав за ней, как за ребенком, а когда она умерла, он с горя не долго прожил без нее. От этого брака у него был только один сын, родившийся глуховатым и таким оставшийся на всю жизнь. Он учился с нами вмести в приготовительном классе, и его отец также любил всей душой.
Наш класс помещался в самом конце огромного коридора, так что мы редко куда выходили и жили у себя в классе своею жизнью, почти не зная других учеников-товарищей и преподавателей.
Первый год промчался быстро, но в первый класс перешло из семидесяти человек немного более половины.
Переход в первый класс тогда был очень заманчив, ибо с переходов в первый класс на воротничок мундирчика нашивали серебряный галун. Начало занятий в первом классе, где уже к обычным предметам еще присоединилась география и латинский язык (по Кюнеру), совпало с редким для гимназии событием, приездом министра народного просвещения, графа Д.А. Толстого.
Перед его приездом гимназия была выбелена, вымыта, приглажена. Мы ходили в новеньких мундирчиках, гладко остриженные. Учителя являлись на уроки в парадных мундирах с шитьем и при шпагах и треуголках.
Преподавание велось в каждом классе при открытых дверях, а по коридору на цыпочках из угла в угол, как тень, скользил Таракан. Перемены были не для всех сразу, а каждому классу отдельно, дабы не было шуму.
Действительно, гимназия точно замерла. Даже громких речей не было слышно. Изо дня в день мы твердили все один и тот же урок, так что каждый уже знал его как «Отче наш» в всегда мог ответить на пятерку.
Железной дороги до Оренбурга еще не было, и потому приезд министра был неизвестен точно. Кажется, более недели просидели мы в такого томительном ожидании, наконец, в один день Михаил Матвеевич Таракан, чуть не задыхаясь и весь красный, страшно ворочая своими усищами, влетел к нам в класс, отставил одну ногу, поднял к верху палец и шепотом произнес:
— Приехал! Сейчас будет!
И подбежал на цыпочках оповестить других о том же. В гимназии все стихло. У нас как раз был урок русского языка, который преподавав Я.Р. Данилов, человек пожилой, неглупый, говоривший очень красно, но любивший по старой бурсацкой привычке дергать учеников за уши и щелкать по лбу так, что вскакивала шишка, когда кто-либо не знал урока или отличался невниманием. В момент оповещения Таракана мы разбирали какую-то новую статью из «Родного Слова». Но теперь, по уходе Таракана, Я.Р. Давидов велел открыть нам старый урок, который мы твердили всю неделю и знали наизусть.
Почти сейчас же послышались чьи-то шаги, и в класс наш вошел министр. Он был в простом фраке со звездою.
Войдя в наш класс, он просто сказал:
— Здравствуйте, дети. Садитесь.
Затем подал руку Данилову, что того смутило; спросил, чем мы занимаемся, и добавил:
— Пожалуйста, продолжайте урок. Меня нет здесь. Он прошел весь класс, подошел к моей парте. Я встал. Он улыбнулся, положил на мое плечо руку и тихо сказал: «сиди, сиди» и сам сел рядом со мной на парте же.
Давидов вызвал К., о котором я выше упоминал, и стал его спрашивать и объяснить что-то. Граф Толстой слушал его внимательно, вместе с тем тихонько спрашивал меня, сколько в классе учеников, много ли киргизов, как они учатся, вообще обо всем.
Я не был из трусливых, да и не понимал тогда этих рангов и чинов и потому отвечал откровенно.
Данилов искоса поглядывал на меня и министра и видимо прислушивался к нашему разговору, стараясь услыхать что-либо. Даже сам путался, давая К. вопросы неясные и сбивчивые.
Граф Д.А. Толстой на половине перебил его.
— Будьте добры, спросите кого-либо из инородцев, это меня более интересует.
Вызвали рядом со мной сидевшего Куватова, и с первых же слов Данилова граф перебил его, начав сам спрашивать Куватова.
Вопросы давал он ясно, отчетливо, так что почти в каждом вопросе готов был и ответ.
Куватов не посрамил гимназии и отвечал на все вопросы удовлетворительно, так что министр видимо, остался очень и очень доволен. После этого граф поднялся, подал руку Данилову и, пожелав нам продолжать успешно занятия, просто сказал: «Ну, прощайте, дети! Учитесь и любите свою гимназию!»
Больше мы его и не видели. Всего он пробыл в Оренбурге три дня, но посещал уже другие классы и женские учебные заведения, городские училища.
Его приветливое отношение ко мне и сидение рядом со мной на одной парте принесло мне немало неприятностей. Я.Р. Давидов, конечно, сообщил, что министр со мной говорит тихонько, и что я что-то много ему отвечал. Меня таскали к директору, инспектору, и все допытывали, о чем он спрашивал и что я ему говорил. Я положительно не знал, что говорить, потому что граф меня спрашивал все о самых простых вещах, а от меня хотели услышать все чего-то особенного.
Подозрения на меня еще более усилились, когда месяца через три после посещения графа, внезапно были смещены директор Колесников, инспектор Н.Н. В-ко и кое-кто из преподавателей, о которых я даже и понятия не имел.
II
Лето на Меновом дворе. — Ученики в ауле. — Второй класс и старые и новые товарищи. — Новый инспектор А.Л. Громачевский. — Преподаватели. — Историк Н.Е. Северный. – Общий тон гимназии. — Представители классицизма. — Наши игры.
Из приготовительного класса я перешел в первый с отличием, т.е. с похвальным листом; акт всегда праздновался торжественно, в Общественном собрании, и награды раздавал сам Крыжановский, генерал-губернатор Оренбургского края.
Лето отец мой по обязанности службы проводил на Меновом дворе, который, как и ныне, помещается верстах в двух от самого берега на азиатском берегу Урала, совсем в степи и очень далеко сравнительно от воды. Здесь отец следил за прогоном мелкого и крупного скота, идущего из Азии и Сибири в Россию, и ему полагалась бесплатная квартира — на Меновом дворе.
Ярмарка здесь открывалась 1-го мая и продолжалась до 1-го ноября, но мы обыкновенно переезжали сюда вскоре после Пасхи, так как весна в Оренбурге всегда бывает ранняя, да и самая лучшая пора, и жили здесь в степи до осени, пока не начиналась невылазная грязь и бесконечные дожди.
Меновой двор тех времен резко изменился. В то время это была своего рода небольшая крепостца, защищающая или прикрывающая город со стороны степи. Весь Меновой двор выстроен каменный, он занимает площадь около полутора квадратных верст, и по углам его в то время еще были сделаны выступы, окопанные глубокими канавами. Иногда здесь стояли роты солдат, напр. в холерный 1871 год. Вообще Меновой двор имел здесь отдельное управление; тут была и полиция, заведовал которой частный пристав при двух старших и десяти обыкновениях полицейских.
Посредине двора помещался Гостиный двор, где специально торговали бухарцы, хивинцы, туркмены и проч. Здесь же была русская церковь, в которой служба, впрочем, совершалась только раза два во все лето: это во время приноса чудотворной Табынской иконы Божией Матери и затем в храмовой праздник.
В одном из углов двора помещалась мечеть. Во дворе было вырыто четыре колодца с очень скверной водой и имелось много гостиниц и харчевен. Сейчас же за Меновым двором шел аул, куда летом прикочевывало до двух-трех тысяч киргизов. Из Бухары, Хивы прибывал товар на верблюдах — караваном, и не редко такой караван пригонялся в 300-500 верблюдов; меновая торговля шла бойко.
В ауле я встречая часто своих товарищей по гимназии. Помню, я встретив своего соседа по скамье-киргиза Куватова, который быв в первом классе со мной, а на лето я застал его в ауле за обдиранием барана. У него здесь была своя кибитка, где помещались две жены его, а около него ползало двое его ребятишек: Куватов расспрашивал о моей жизни и угостил прекрасной похлебкой из киргизской (с курдюком) баранины, и мы с ним часто беседовали, хотя он был уже отцом семейства, а я только ребенок
Я застал еще в первом классе не только женатых инородцев, но даже и русских в солидном для первого класса возрасте. Помню – одного ученика по фамилии Соснин. Он ходил с огромной бородой в гимназическою мундире и говорил густым басом. Учился он в первом классе и, несмотря на свою зрелость, охотно принимал участие во всех детских играх и проделках. В восьмом классе все были люди почтенные, и я прекрасно помню, как на завтрак они с собою приносили закуску и водку, а иногда ходили в 12-ть часов в трактир, бывший недалеко от гимназии и на четвертый и пятый урок являлись пьяными. На это начальство смотрело как-то просто, считая это обычным явлением, порядком совсем легальным, и не преследовало.
Часть таких оставалась еще в гимназии даже до 1881 года. Мой репетитор, живший у отца в доме, со мной собственно не занимался нисколько, ибо я учился вообще хорошо, да и не любил чьей-либо помощи, стараясь всегда всего добиться сам. Жил он при мне больше потому, что не имел средств к жизни и вместе с тем составлял для моей матери и одной знакомой партнера в карты, когда такового не доставало. Он оканчивал гимназию уже на двадцать шестом году.
В начале учебного года, когда я уже был во втором классе, к нам прибыл вновь назначенный директор А.А. Мешков и инспектор А.Л. Громачевский. Первый, т.е. А.А. Мешков окончил свою педагогическую деятельность здесь же в Оренбурге. Это был человек в высшей степени добрый, простой, сердечный, не смотря на то, что он всегда был в градусах в молчалив. Преподав он математику. И преподал крайне оригинально. Он не спрашивал никогда ученика. Вся учебная четверть проходила в его объяснениях и решениях, но перед концом четверти он давал письменную задачу на все пройденное и по ней судил о знании. Сухой сам по себе предмет в его преподавании становился интересным, и мы охотно занимались им. Не смотря на свою доброту, он почти никогда не возвышал голоса и не наказывал, его все мы почему-то беспрекословно слушались и даже боялись, что и выражалось в том, что. не смотря на то, что он не требовал каждодневных ответов урока, все же мы всегда готовили уроки и знали их.
Инспектор А.Л. Громачевский был светлою личностью доброго старого времени. Преподавать у нас он стал греческий и латинский языки, а в старших классах — логику. Преподавал он древние языки удивительно увлекательно; он всегда излагал просто, ясно, обильно сообщая всевозможные сведения по мифологии и истории. Таким образом нередко его урок древнего языка часто превращался в целую лекцию о добыче золота, приготовлении стекла, способе производства тканей, или иногда посвящался целому историческому обзору известного события, лица или целой нации.
По отношению к ученикам, это был истый джентльмен. Вежлив до бесконечности, спокоен, ровен всегда, он не позволял себе даже возвышать голоса на ученика, а если что-либо особенно сердило его, то он останавливал преподавание и уходил из класса. Минут через пять, когда его вспыльчивость проходила, он являлся снова в класс, тем же веселым, ласковым и спокойным Александром Лукачем, которым мы всегда привыкли его видеть. К сожалению, он пробыл у нас недолго, что-то не более двух лет.
Он очень много сделал хорошего для Оренбургской гимназии и главным образом для библиотеки.
Едва ли не первым человеком в Оренбургской гимназии, заговорившим о чтении и об устройстве библиотеки, был А.Л. Громачевский. Сам лично он много пожертвовал книги из своей библиотеки для учеников, он же правильно и организовал свою ученическую библиотеку. Вообще он был самым ревностным распространителем среди учеников разных полезных книг.
Помню, когда он получил новое назначение и покидал нашу гимназию, то всем ученикам нашего класса, коего он был классным наставником, — подарил от себя на память по книге. Мне досталась интересная книга «Школьные годы Тока Брауна» …
Надо вообще заметить, что все новые преподаватели и начальствующие в нашей гимназии как раз составляли резкий контраст со всеми теми, кто раньше ею руководил и в ней преподавал.
Когда, я поступил в гимназию, то в ней и помину не было не только о библиотеке, но даже вообще трудно было встретить в гимназии какую-либо другую книгу, кроме учебников, введенных как руководство по тому или другому предмету.
Гимназия ничего не читала. В классе прилежные зубрили урок, отвечали на «от сих и до сих», а камчадалы, обыкновенно, играли в карты, шашки на задних партах.
Когда сразу появились новые преподаватели, явилась в гимназии и посторонняя «не учебная» книга. И в этом отношении почин принадлежит А.Л. Громачевскому и Н.Е. Северному.
Наступила своя особая жизнь и в гимназии. Она как будто проснулась. Вместе с отношением к нам, ученикам, на «вы» со стороны учителей, пробудилось и в нас, мальчуганах, самосознание, явилось желание зубрить не только «от сих и до сих», во и читать другие книги, газеты и журналы. Уже во втором классе, где у нас был наставником все тот же покойный Александр Лукич, — возникают литературные вечера.
Инициатива устройства исходила от одного моего сотоварища Саши Бугульминского.
Он поступил к нам прямо во второй класс, поступит уже на четырнадцатом году и потому был всех нас старше, не считая инородцев.
Это был очень серьезный и начитанный мальчик, и не мудрено, что он сразу овладел всеми вами и явился среди нас своего рода коноводом — авторитетом, которому мы, не вступая в спор, вполне подчинились. Его все слушались, слово его было решающим, безапелляционным. Правда, он был много серьезнее всех вас, и при том обладал большими познаниями и больше нас знал жизнь.
Вот этот-то Саша Бугульминский и предложил первый по субботам и вообще накануне праздников по вечерам собираться в гимназию и вместе читать, разговаривать о прочитанном, обсуждать и даже самим составлять нечто вроде рефератов о более интересном и где и кем-либо прочитанном. А.Л. Громачевский разрешил нам эти сборища, а следом за нами те же вечера начались и в других классах, так что через месяц вся гимназия от второго до восьмого класса по субботам вечерами собиралась по классно и проводила время за чтением и спорами. Начальство даже дало нам бесплатное освещение от себя и вместе с тем вовсе не контролировало наши вечера. Иногда только заходил к нам сам А.Л. Громачевский, но уже не как начальник, а как добрый старший наш товарищ.
Он садился запросто с нами наравне за парту и слушал, как кто-либо читал, а потом сам принимая участие в дебатах. Читали мы без всякого плана и разбора. Помню, именно здесь прочли мы романы И. Тургенева, очерки бурсы Помяловского, первые романы Достоевского и проч., и здесь же впервые услышали имена Белинского, Добролюбова, Ап. Григорьева, Н. Чернышевского, Д. Мордовцева. ( «Знамение времени») и даже Герцена.
Детских, обычных игр не существовало, никто не предлагал в рекреационное время просто побегать, поиграть в мяч, бабки… Это считалось унизительным даже. Если было свободное время, мы или читали, или вели нескончаемые разговоры о том, что и кто прочел отдельно у себя дома. Как-то незаметно проникали к нам и уже чисто поэтические события тогдашнего времени, и они не были чужды для нас. Да, это и не мудрено. Тогдашние газеты писали свободно обо всем; отцы наши все выписывали те или другие газеты и волновались, говорили, спорили, не стесняясь нашим присутствием, а за отцами и мы читали газеты и заинтересовались политикой.
Среди нас как будто не было детей, в теперь, вспоминая свое детство, я не могу в нем найти ничего детского, кроме тех двух лет, которые я провел в приготовительном и первом классе, когда еще царил в гимназии старый режим и никакие новые веяния не проникали в нее. Тот же Саша Бугульминский наряду с устройством литературных вечеров положил начало и журналам гимназическим. Во втором же классе сейчас же вслед за первым литературным вечером — у нас по его почину возник первый рукописный журнал, который мы назвали «Час досуга». Редактором этого журнала был я, а Саша издателем и главным сотрудником.
Самого журнала у меня не сохранилось. Я помню только, что в нем была помещена моя драма в трех действиях, называвшаяся «Век живи, век трудись». Помню, что ее мы даже играли у себя дома на домашнем спектакле, и ученикам она очень нравилась, но не могу представить того, какую я мог написать драму, когда мне было всего-навсего одиннадцать лет!.. Помню еще отрывок стихотворения Саши Бугульминского. Вот он:
Вихрем закружился, Чтоб глаза слепило, Чтоб не видно было Впереди мне след…
Был в этом журнале и роман Саши же, но содержания его не помню, помещались тут же и стихи Ф. Кищука, ученика шестого класса, которого все считали выдающимся поэтом, хотя его стихи нигде и не появлялись, кроме наших рукописных журналов.
Но самым интересным в нашем журнале был отдел подзаголовком: «замечания читателей», где каждый мог писать свои заметки о прочитанном и вообще обо всем, о чем хотел. Этот отдел принял грандиозные размеры, и я помню, что в первом же номере он занял место что-то около двадцати листов, исписанных всеми читателями-гимназистами.
Наш журнал до некоторой степени быв санкционирован начальством, так как его читал А.Я. Громачевский и даже произносил свое одобрение или поправлял изложение.
Следом за этих журналом появились и другие, так что вскоре в каждом классе был свой орган, а в некоторых даже по два.
Вскоре Саша Бугульминский отделился от меня и стал издавать отдельно свой журнал, назвав его «Проблески». Выходили еще журналы под названиями «Труд», «Гимназист», «Обозреватель» и проч., и наконец, в седьмом классе, учеником Палицыным издавался филологическо-юмористический журнал под нескромным названием «Кукиш», причем от редактора каждому читателю выдавалась бесплатная премия — лубочная картинка: «Как мыши кота хоронили».
Журнал этот был очень остроумен для гимназистов; он осмеивал царивший тогда сугубо классицизм. Редактировал его сам преподаватель древних языков, немец Карл Федорович Скорре, плохо понимавший русский язык и почти совсем не знакомый с русской литературой, но очень много смеявшийся над премией и над жизнеописанием какого-то вымышленного преподавателя древних языков, в котором наивно не мог узнать насмешки над самим собой. Этот учитель даже сам сочинил стихи для названного журнала о пожаре, который уничтожил тогда почти весь Оренбург. Стихотворение это очень длинно, но а помню из него только такой стих:
И большая наша улица Ныне – словно мокра курица Не имеет видов тех.
Помимо журналов стали появляться и отдельные рукописные сборники рассказов, стихов, рефератов.
Помню еще, что в нашем же журнале появилась первая статья рано умершего молодого и талантливого публициста-народника С.М. Пономарева, которая называлась «Теория Н. Златовратского».
Словом, это было время, когда, как и в жизни, так и в гимназии у нас все кипело. Издавались журналы, читались книги, газеты, журналы, велись споры, дебаты, раздавались целые проповеди, но нигде не было слышно ничего, что присуще вообще детям.
Было бы непростительно, если бы я не упомянул здесь еще о Н.Е. Северном, нашем учителе истории. Николай Емельянович Северный, как говорили тогда, был ученик известного историка С.М. Соловьева, под руководством которого он работал. Это была одна из самых светлых личностей тогдашнего времени. Н.Е. Северный не гнался за тем, чтобы ученик точно знал годы разных событий, напр.: основания Рима, издания законов Солона или Марафонской битвы. Он не требовал даже безусловного знания названий разных мутностей и городов, но всегда хотел приучить ученика рассуждать и путем анализа предшествующих событий заставить его сделать тот или другой логически вывод. Он не читал лекций, но постоянно вызывал то одного, то другого ученика и начинал с беседовать на ту или другую тему из истории, причем всегда подмечал, знает ли ученик то, о чем они беседуют, и умеет ли разобраться в том материале, который дает ему история. Таим образом урок Н.Е. Северного всегда проходи оживленно, иногда в таком жарком споре учителя с учениками, что и тот и другие не слышали звонка, возвещающего конец урока истории и начало другого урока, и Николай Емельянович, смущенный появлением в классе другого учителя, торопливо собирал свои книги и журнал для отметок, извинялся и исчезал, не успевая даже задать урока, как это по традиции было принято. Как человек — это был единственный в своем роде. Он всегда был ровен, спокоен, невозмутим и всегда готов был отвечать на любой вопрос ученика. На гимназистов он имел огромное влияние, его мы положительно обожали, и я не помню ни одного случая, чтобы в его присутствии кто-либо позволил себе шалить.
Остается еще сказать несколько слов о преподавателях древних языков, чтобы картина прошлой жизни в Оренбургской гимназии была более полна. Преподаватели эти почти все были из немцев и чехов. Они занимали свое особое положение и среди нас и среди своих сослуживцев, которые от них как будто сторонились. Вообще эти преподаватели, прежде всего не сходились близко ни с кем, потому что плохо знали русский язык, а во-вторых, и потому, что имели совсем другие взгляды на воспитание. Если А.Л. Громачевский, преподавая древние языки, вносил в это преподавшие нечто живое, свое, оригинальное, то все остальные, наоборот, были и сами так же мертвы и чужды нам, как и преподаваемые ими языки.
Когда вы первый раз заходите с помощью соцсетей, мы получаем публичную информацию из вашей учетной записи, предоставляемой провайдером услуги соцсети в рамках ваших настроек конфиденциальности. Мы также автоматически получаем ваш e-mail адрес для создания вашей учетной записи на нашем веб сайте. Когда она будет создана, вы будете авторизованы под этой учетной записью.
Не согласенСогласен
Войти через
Я разрешаю создать мне учетную запись
Когда вы первый раз заходите с помощью соцсетей, мы получаем публичную информацию из вашей учетной записи, предоставляемой провайдером услуги соцсети в рамках ваших настроек конфиденциальности. Мы также автоматически получаем ваш e-mail адрес для создания вашей учетной записи на нашем веб сайте. Когда она будет создана, вы будете авторизованы под этой учетной записью.
