Оренбургские пожары 1879 года

Весна 1879 года даже для оренбуржцев наступила очень рано, хотя здесь вообще в прежние годы уже и февраль и март бывали теплые. На этот раз уже с первых чисел апреля распустились деревья, а цветы полевые продавались на Пасху. Местами уже и сирень собиралась цвести, на яблонях показались почки, а акации цвели. Прекрасно помню, что в канун Пасхи, во время заутрени шел небольшой дождь, и раза два-три были слышны раскаты грома, хотя и несильные для того края в то время.

Пожар в Оренбурге. Гравюра. Франция. Вторая половина 19 века. RUSSIE – L’incendie de la ville d’Orenburg. – (Dessin de M. Dimitrieff.) Лист из французского иллюстрированного журнала. Предположительно 1870-е – 1880-е годы.

Я говорю «в то время» именно потому, что, живя в Оренбурге и путешествуя по этой губернии позднее, я никогда более не видал уже здесь таких гроз, такого дождя, какие бывали в 60-х, 70-х годах. Про шестидесятые годы я слышал от отца и других, а 70-е еще и сам помню.

Примечание “Бердской слободы”: Авторский текст оставлен без изменений, старая (дореволюционная) орфография приведена к современному виду.

Вообще я более никогда и нигде во всю свою жизнь не видал таких страшных туч, такой ужасной грозы. Например, после холерного года 1878 года, я помню ночь, когда у нас, никто не ложился спать. Мать и тетя все время молились Богу. Тетя у себя в комнате на коленях, а мать – лежа в кровати в чулане, куда не проникал никакой посторонний свет, и только чуланчик вздрагивал от грома то и дело.

Отец не был особенно набожным человеком, но я прекрасно помню, что и он часто крестился и был очень взволнован. Эта гроза была, если не изменяет память, в середине сентября. Гром гремел, буквально не переставая всю ночь, начиная с восьми часов вечера до трех утра. Дождь шел небольшой и урывками. Молния сверкала поминутно и при том не змейкой, не копьем, но сразу освещая половину неба, то в одной, то в другой стороне, точно отдергивалась черная завеса и раскрывалась огненная стихия на секунду, а затем, сейчас же, снова закрывалась завеса с одной стороны и раздвигалась с другой. Удары шли беспрерывно, а за ними шел гул, точно что каталось по небу тяжелое, громадное… Вся земля как-то, точно нервно вздрагивала, стекла в оконных рамах дребезжали, стены издавали треск… Коровы, овцы, лошади мычали, блеяли и фыркали. Дворовые собаки выли.

Когда к трем часам гроза прошла и заморосил дождь, мелкий-мелкий и ровный, тихий —отец открыл ставни (они у нас открывались из комнат), то нашим глазам представилась картина, которую и до сих пор не могу забыть, несмотря на то, что видел ее уже более тридцати лет назад. Ничего подобного я более никогда не видал.

Мы жили в то время на Меновом дворе, расположенном в ровной степной местности, во втором этаже. Зал, очень обширный, был расположен так, что окна у него выходили во все стороны, и потому отсюда видна была вся степь, где в одной стороне виднелся Оренбург, на востоке шла генеральская дача, по другую сторону города тянулся Урал с частым леском, а дальше шла бесконечная ровная, гладкая степь до тех пор, пока хватал глаз. И здесь действительно на протяжении тридцати слишком верст до селения Донгус нигде не было ни одного деревца. Да и в самой деревушке Донгус текла какая-то малюсенькая речонка, по берегам которой ютилось несколько вязов, березок и ив… А там опять шла беспредельная степь до знаменитой Илецкой защиты.

Со второго этажа вашей квартиры видно все было кругом. Когда отец подозвал меня к окну, на что я решился не скоро, после долгих уговоров отца, что уже все прошло, то остановился, как очарованный. Купол неба, опускающийся на эту степь, как раз был разделен на две совершенно правильные части. Одна половина купола была черна и страшна до невозможности, другая же — совершенно бледно-голубая, ясная, прозрачная, слегка позолоченная лучами только что восходящего солнца. Черная завеса, закрывающая половину неба, медленно сползала куда-то, скрываясь за видимым горизонтом… Ясное, чистое небо все более и более освобождалось от нее. Дождя уже не было.

Природа точно замерла, и в воздухе только усиленно пели ласточки, которых здесь всегда бывало много, да немолчно чирикали воробьи. Отец раскрыл совсем окно, и из него повеяло теплом, влажным воздухом, напоенным ароматом степных цветов в то время, когда степь еще не успело выжечь солнце. И этот воздух, и это бледно-чистое небо, и чириканье воробьев, и щебетанье ласточек после ужасной ночи произвели такое впечатление на меня, что я и теперь часто вспоминаю эту ночь и утро особенно в такие же ненастные дни и, странно, помню все мелочи той давно пережитой ночи!..

И тогда все эти явления, картины природы были как-то интенсивнее, грознее, величественнее. Я помню, например, ливни, когда казалось из окна, что кто-то сверху прямо опрокинул огромную кадушку с водой, и оттуда льется вода одной общей стеной, так, что сквозь этот ливень не видно противоположной стороны улицы. И эти картины еще более производили впечатление потому, что они были мимолетны и сменялись быстро ярким солнцем с его палящими лучами и безоблачным небом.

Весна же 1879 года была совершенно необычайна. Жары начались настоящие уже с первых чисел апреля. Деревья все распустились и цвели. Местами солнце уже так пекло, что зелень начинала терять свою особенную весеннюю прелесть свежести. Ко всему этому свирепствовали ветры, которые только, кажется, и существуют в Оренбурге. В то время во всем городе не было почти нигде садов, кроме знаменитого Караван-сарая, деревья которого выросли, выражаясь фигурально, на спинах несчастных башкир; да еще двух чахлых садиков—«собачьего» на главной улице, получившего свое название оттого, что в нем, кроме собак, никто не гулял, и бульвара — на высоком берегу Урала, против которого помещался дом генерал-губернатора, где тогда царил Н.А. Крыжановский.

Эти оренбургские ветры при отсутствии дождя, леса поблизости и садов свободно гуляли по городу, расположенному по косогору, вздымали мелкую едкую пыль и высоко уносили ее вверх. Коли смотреть бывало в эти дни на город с того же Менового двора, то он казался весь курящимся, в дыму. По улицам не было возможности ходить, пыль забивала глаза, уши, рот, становилось дышать тяжело. Солнышко казалось сквозь эту пыль каким-то раскаленным блином, а неба вовсе не было видно. К вечеру ветер обыкновенно стихал, и поднятая пыль медленно опускалась на землю, долго стоя над городом темным столбом. Ночью бывало также дышать нечем. От раскаленной земли, зданий несло прямо жаром. Воздух совершенно был недвижим, и обыватели изнывали в квартирах или спешили на Урал, где у реки было все же свежее.

В памятный для оренбуржцев год, 16-го апреля, с утра пекло неимоверно, и кучи пыли носились по улицам… Часам к девяти утра мело уже по всем улицам. Жара невозможная, пыль — в двух шагах ничего не видать.

В этот день, помню, я вздумал пойти в съезд мировых судей. Мировые учреждения тогда у нас только что ввелись, и потому общество ими интересовалось. Съезд мировых судей помещался тогда на Безаковской улице (прим. «Бердской слободы»: (1864), совр. улица Бурзянцева. Названа Именным указом в честь генерал-губернатора Александра Павловича Безака), рядом с Александровскими банями.

Это было всею в двух кварталах от нашего дома. Я сидел в большом зале у самого окна на улицу. Надо заметить, что съезд помещался как раз в самом последнем доме к Уралу. От него шла площадь небольшая, выходящая прямо на берег реки. Из окна, у которого я сидел, слушая разбор какого-то дела, видны были противоположные постройки. Как раз, напротив, на улицу выходил маленький трехоконный домик. Взглянув в окно, я вдруг заметил, что чердак этого домика светится… Еще немного, и огненные языки вырвались наружу и стали лизать крышу. Это было так все быстро, что когда я успел крикнуть наконец «пожар!» — то уже вся крыша была в огне.

Началась обычная суматоха. Бегали и кричали бабы, тащили ведра, кто-то уже ломал забор. Пожарные еще и не ведали о пожаре. За поднявшейся пылью им ничего не было видно с каланчи.

Я бросился бежать домой, и вот с какой быстротой шел огонь: мы жили в двух кварталах от места пожара по той же Безаковской улице, в проулке, пересекающем ее, назывался этот проулок Эссенским. Добежав до дома и успев только крикнут отцу — «пожар!», я оглянулся. Горело уже против нас через Безаковскую улицу.

Еще ужаснее показалась нам эта ужасающая быстрота, когда не успел еще кучер и лошадей запрячь на всякий случай, как к нам пришла наша знакомая, жившая по тому же переулку (Эссенскому) от нас через улицу — домов за десять. Она была в капоте, наскоро накинутом на себя, с картонкой в руках. Это все, что она успела захватить с собой из дома, который уже весь был в огне; там ее муж, задыхаясь в дыму и огне, урывал хоть что либо от свирепевшей огненной стихии. Отец о своем доме не беспокоился. Ветер шел как раз от нас.

Безаковская улица была довольно широка, а выходящих на нее домов от нашего переулка совсем не было, шли одни заборы, которые живо повалило. Накаливаться и вспыхнуть от жары было нечему, ветер благоприятствовал нам. Но все же у нас все ценное было уже уложено на возы, и часть уже переправлена на Меновой двор за Урал, в летнюю резиденцию моего отца.

Пожар распространялся так быстро, почти невероятно, что, когда пожарные заметили огонь, было уже поздно. Кварталов десять было в огне, и туда пробраться внутрь было совсем рискованно. Пожарным оставалось только одно — спасать казенные здания.

Передать всю картину этого пожара нет возможности. Сама по себе картина всякого большого пожара производит сильное впечатление, но здесь пожар, сопровождаемый бурей, палящим солнцем, производил грандиозное впечатление, которого никогда не изгладишь из памяти. Прошло не более двух часов с начала пожара, как уже выяснилось, что наш дом остается вне опасности, и кроме того, мы узнали, что огонь уже проник в Новую слободку, то есть занял район в добрую версту расстояния.

К этому времени у нас в доме собралось человек до двадцати знакомых — это были все погорельцы. Большинство вышло из домов своих с тем, что было на них, и что они успели захватить с собой.

Насколько быстро распространялся огонь, — расскажу такой случай. Один знакомый отца, архитектор, жил от нас на другом конце города, самое меньшее версты за полторы от нас. Услыхав, что горит около нас, он запряг свою парочку и прискакал к нам помочь, чем может. Не пробыв и четверти часа у нас и услыхав, что огонь проник уже в Новую слободку, где был и его дом, он поскакал назад, но через час уже снова приехал к нам, привезя к нам жену и ребят. Дома их уже не было. Удалось спасти портфель, да только шкатулку с ценными вещами. Весь же домашний скарб нечего было и думать спасать, да и некому было: посторонних зрителей не было никого, все заботились только о себе уже, да и трудно было вырвать что-либо из свирепеющей стихии.

Величественную картину представляло это бедствие с площади, где помещались дома знаменитого купца Зайчикова и цейхгауз. Здесь город весь был виден, и весь он был окутан густым черным дымом, по которому то и дело скользили огненные языки.

Примечание “Бердской слободы”:  цейхгауз (вар. цейхаус) (нем. Zeughaus (цойгхаус — дом материалов) — здание или помещение, где хранились запасы обмундирования, снаряжения, вооружения, провианта и тому подобное (для хранения военных запасов), военная кладовая для оружия или амуниции.

Ветер стал тише. Солнце налило немилосердно. Здесь на площади было пустынно и тихо. Города не было. Виднелся один страшный черный столб, уходящий высоко в небо, но которому скользили огненные языки и змейки… Доносились звонки пожарных… Здесь как-то было жутко смотреть на это страшное бедствие. Чувствовалось полное бессилие. По временам раздавались выстрелы. Это стреляли патроны в горевших оружейных лавках.

С оглушительным гулом упал колокол с колокольни Церкви во имя св. Троицы, весом в 600 пудов. Он прошиб два свода колокольни и врезался в каменный пол на четверть, треснув продольно.

Еще грандиознее имел вид весь пожар от кадетского 1-го корпуса из окон его. Отсюда виден был весь город, объятый огнем, и сильно напоминал, картину гибели Геркуланума и Помпеи.

Само собой, что о каком либо правильном ходе действий пожарных даже и думать было нечего. Пожарные тогдашнего времени вообще не отличались никакими приспособлениями к тушению. При том машин было немного, и штат служащих немногочислен. Понятно, что они теперь растерялись, тем более, что приходилось бороться не только с огнем, но и с обезумевшим народом, который сталкивал с машин и бочек пожарных, силой овладевал тем и другим и тащил к себе, в чаянии отстоять то, что дорого тому или другому.

Весь день пылал город. Тушить никто не думал. Но пылающим улицам сновали одинокие фигуры обывателей, спасая свои пожитки и оттаскивая их на площади, где уже к обеду образовался целый поселок, целая ярмарка, сложенных в кучу вещей, охраняемых солдатами.

Здесь сидели на вещах ребята, старухи… слышался писк, плач и молитва. Какая-то женщина в одной рубашке с распущенными волосами, держа в руках, прижав к груди икону Божией Матери, ходила вокруг еще погоревших кварталов, творя какую-то молитву. Лицо ее было сурово, брови насупились… Весь вид выражал непреклонную волю не пустить огонь сюда на этот квартал. Она ходила без устали почти с самого начала пожара вплоть до самого вечера.

И действительно, огонь повернул в сторону и оставил целым один уголок города, где помещался и дом моего отца.

Но где особенно ужасен был пожар, так это на Сенной площади (где теперь базар); там прежде были и дегтярные лавки. Здесь полопались бочки со смолой, и она запылала, пробив себе рукав в виде огненной реки по площади. Эта редкая река текла по уклону к городу и на своем пути поглощала все, что попадалось. Люди бежали от этой реки в паническом страхе. Один несчастный не смог убежать; огненная река настигла его, он упал и сгорел… Замечательно, что когда его подняли, то есть не его, а обгоревшие кости, то грудь оказалась совсем целой. Жилет остался также не сгоревшим, и в карманах его нашли монеты… Упал он грудью прямо на землю и так плотно прильнул к ней, что огонь туда не прошел, а спина вся сгорела…

К вечеру пожар стихнул, то есть рассеялся дым, унялся по обыкновению ветер, и весь город озарился заревом от горевших остатков. От нашего дома до главной Николаевской улицы было четыре квартала. Теперь была одна площадь, и на фоне зарева, как причудливые памятники, высились остатки жилищ — печи: русские, изразцовые… В стороне высилось огромное здание пивоваренного завода Клюмпа, в котором горело внутри, и откуда то и дело летели фейерверком искры — это горела старая, сухая барда.

Но улицам, среди этих таинственных памятников бродили люди, одиноко, бесшумно, что-то осматривая, ковыряясь в углях, отыскивая.

Каким-то чудом, по странной игре природы, среди одного дотла выгоревшего квартала, осталась целой маленькая мелочная лавка. Она была совсем новенькой, недавно отстроенной, но теперь вся окрасилась в какой-то коричнево-бурый цвет, но стояла не тронутой, как была заперта, и даже товар в ней остался цел, хоти там и товару-то было не более, чем на пятьдесят рублей.

Как она уцелела, — объяснить не берусь. Находилась она на большом пустыре, правда, но все же кругом нее все горело не более, как в 15 — 20 саженях.

Необычайную картину представлял собой город в эту памятную ночь. На всех площадях кипел народ; наскоро были устроены нечто вроде палаток, навесок. Здесь сидели, лежали на кучах домашних вещей горожане. Иные плакали, другие смеялись уже, вспоминая курьезы, без которых не обходится ни одно бедствие.

Рассказывали про одного священника, у которого в выходе было 18 самоваров и много медной посуды. Дом его сгорел, и жара была такая, что в подвале медь расплавилась, и все самовары и посуда представляли собою одну кучу, из которой торчали краны.

Жара была действительно ужасная. В Гостином дворе, в лавках и подвалах у бухарцев был большой склад бус. Эти бусы расплавились и образовали чудные, оригинальные слитки. На дворе гостиного ряда полопались бочки с сахаром, и он растаял и обуглился… На другой день бедняки здесь кололи этот пережженный сахар и уносили с собой, долго еще после пожара попивая с ним чай.

На углу нашей улицы был небольшой выход, где владелец дома ссыпал много картошки. Эта картошка испеклась, и так вкусно, что я такой картошки вкусной никогда не едал. Пожар уничтожил всю лучшую часть города, все магазины и булочные, пекарни, и потому первое время грозил голод. Хлеб привозили уже из Самары.

В нашем доме временно очутилась масса постояльцев, так что заняты были не только все комнаты, кухня, но даже жили в каретнике, на сеновале, на погребице и просто в садике в беседке.

Пожар этим не кончился. Через неделю сгорела Новая слобода, потом Старая, Оторвановка, Чебенка… Эти пожары, хотя уже были и меньше, но носили какой-то странный систематический порядок. Начинались они все с края, с окраины и ровно около десяти часов. Все они были при сильном ветре, да если бы и не было ветра, то с огнем бороться было уже тяжело.

Пожарные выбились из сил, на обывателей напала паника; все это парализовало энергию, ожесточало толпу и разгорячало фантазию.

Самим же замечательным бил пожар, когда горел Форштадт (прим. «Бердской слободы»: здесь и далее автор использует название Фурштадт), и едва не сделался жертвой пожара пороховой склад, в котором находилось, как говорили, до 300 пудов пороху и масса снарядов. Можно себе представить, что бы это было за зрелище, если бы и этот склад вспыхнул!

Я позволю себе подробно остановиться на этом замечательном дне в жизни оренбуржцев.

Не помню теперь уже точно, которого именно числа, но, нажегся, уже спустя месяц после первого пожара, также утром, раздался зловещий набат, которого как-то каждое утро все ждали, точно чего-то обязательного. Горел Форштадт, предместье Оренбурга, казачий выселок, откуда с колокольни церкви Св. Георгия бомбардировал Оренбург Емелька Пугачев.

Поселок этот, или станица, когда-то был верстах в трех от города, за валом, которым окружен весь город. Со временем вал исчез, площадь, отделяющая станицу от города, застроилась, и Форштадт слился с городом. Здесь между станицей я городом выстроены были казармы, юнкерское училище. Здесь же за валом остался и пороховой склад. Выкопан он был в земле, но крыша высоко выходила над уровнем площади, и помимо этого кругом был сложен огромный склад дров для казарм и училища, что-то около 500 сажен, говорили.

Пожар начался также с окраины казачьего поселка и шел на город, куда тянул и ветер. Также быстро пламя охватило огромный район, и станица пылала. В начале пожара никто и не подумал ни о дровах, ни о пороховом выходе.

К нам из поселка приехал один сослуживец отца и привез ребятишек, так как опасался, что и его дом не уцелеет. Ребят у него было своих восемь, да еще жили воспитанники, так что всего человек 12 ребят было. В начале пожара у нас уже на всякий случай готова была лошадь, как и у всех вообще, кто еще не погорел.

Я бродил по пожару, но потом надоело, да и жара была страшная, почему я решился вернуться домой. Переходя площадь, я должен был идти мимо порохового склада, между складом дров. И вот здесь вдруг вспыхнули дрова, и площадь тоже загорелась. Огонь пробирался к складу. Сюда уже прискакали пожарные и прибыли солдаты, а также сам генерал-губернатор Крыжановский. Началась суматоха. Дрова не было возможности раскидать, да и некуда. Кое-как оттаскивали их подальше от порохового склада, нередко подкладывая прямо в огонь. Жара была убийственная.

Самый склад представлял редкую картину. По обеим склонам его крыши лежали солдаты, и их постоянно поливали водой из машин.

Самый склад представлял редкую картину. По обеим склонам его крыши лежали солдаты, и их постоянно поливали водой из машин. Зачем было это нужно, — я не знаю, но думаю, что эти живые защитники от огня дорого поплатились, пролежав на крыше порохового склада весь день в грязи и мокрые, да еще в беспрерывно напряженном состоянии, что они первые взлетят на воздух, если взорвется склад.

Около часу дня Крыжановский что-то тихо сказал полицеймейстеру, тот немедленно передал приставам, и они верхами и на извозчиках помчались в город.

Я услышал от кого-то, что Крыжановский приказал оповестить горожан о могущем быть взрыве и предложить всем выселиться из города. Пристава и квартальные мчались но улицам и орали: «Спасайтесь! Бегите из города! Кто сейчас взорвет!».

Обезумевший и без того народ окончательно потерял голову. Все бросились бежать за реку. Я также одним духом домчался до дома, взбудоражил всех, и мы, наскоро усевшись в большой тарантас, поехали из города, оставив дом на благо святых, как говорится. Я положительно не могу себе представить, как мы все поместились в одном тарантасе. Нас больших было пять человек, помимо кучера, няньки с маленькой моей сестренкой, и затем еще двенадцать ребят сослуживца отца. Все как-то уселись и доехали до Менового двора благополучно. Помню, что отец захватил с собой только шкатулку с серебром, а мать «Ниву» за целый год в переплете! Почему она ей показалась столь ценной, — не знаю.

Каразин Николай Николаевич, “Оренбург, 10 мая 1879 г. после пожара”. 1879 год

Через реку Урал был уже построен так называемый большой деревянный мост, при помощи которого было сообщение с Меновым двором, но другого мостика, около дома генерал- губернатора, еще не было. Здесь мосток назывался «живым» и устраивался только для пешеходов, снимающих дачи в роще за Уралом.

Я уже говорил, что Оренбург весь расположен на косогоре, который круто обрывается к реке Уралу. Когда мы въехали на большой мост, то были поражены удивительной картиной. Косогора, т.е. крутого спуска горы, совсем не было видно. Это была сплошная масса людей, сползающих с горы к реке, бегущих по самому берегу к большому мосту и нанимающих лодки. По Уралу сплошь скользили эти лодки с жителями, переправляющимися на другой берег. В этом бегстве было что-то стихийное, стадное. Все бежали, сами не зная куда, готовые давить других, лишь бы самим поскорее перебраться на другую сторону. Говорили, что за перевоз в лодке платили по 25 рублей, и лодок не хватало.

Мы выехали в степь и немного уже успокоились и впервые почувствовали тесноту. Ребятишки послезали с тарантаса и пошли по степи пешком. Все то и дело оглядывались на город и ждали взрыва, но в городе все было тихо, только огромный столб густого дыма высоко вздымался к небу и исчезал в его беспредельности.

За нами тянулся целый поезд. То и дело вскачь нас обгоняли разные лица, положительно потерявшие голову. Уже около самого почти Менового двора мы нагнали директора банка, который шагал пешком с портфелем под мышкой. Впоследствии выяснилось, что он до того растерялся, что убежал из банка пешком и оставил кассу не запертой. По счастью, паника была так велика, что даже не осталось в городе ни одного охотника до чужого добра. Вообще надо заметить, что во время пожаров ничего не было слышно о кражах.

Немного далее мы встретили еще дьякона с супругой, почти еле-еле волочащих ноги. Дьякон был в енотке, а жена его в салопе, и они бежали из Новой слободки до Менового двора (добрых пять верст) при 30° жаре в шубах, схватив очевидно самое дорогое для них!

Наконец, мы приехали на Меновой двор, где у отца по месту службы полагалась казенная квартира. Здесь собралось много беглецов; еще больше их было в роще за Уралом и по всей степи. Здесь были люди всех сословий и классов. Купцы по­бросали лавки свои открытыми… Город весь опустел. Там только около порохового склада лежали солдаты, сновали пожарные и полицейские, стоял мрачный Крыжановский и полицеймейстер, да кое-кто из бесстрашных любопытных. Все с минуты на минуту ждали взрыва и строили предположения, что при этом произойдет. Говорили, что весь город разрушится, что может даже Урал от сотрясения выйти из берегов, и что вообще от всего города, кроме груды развалин, ничего не останется.

Все воспитанники и воспитанницы разных учебных заведений, не пользующиеся вакациями, были тоже переправлены через Урал…

А день был ясный, чудный и как-то не гармонировал с предстоящей ужасной картиной разрушения. Все население весь этот день провело за городом, но ничего не дождалось. К вечеру кое-кто вернулся домой, но немногие, другие так и ночевали под открытым небом или же в пустых дачах до другого дня.

Когда уже стало темнеть, мы с отцом поехали в город узнать, что и как. Когда мы въехали в него, то нас поразила его пустынность. Город действительно точно весь вымер моментально… Большинство домов стояли совершенно открытыми, местами даже забыли окна закрыть. Заехали к себе в дом; у нас все было также открыто. Отец запер, осмотрел все, и затем мы двинулись в полицию. Полицеймейстера не было дома, он все еще был на пожаре, его супруга была дома, она не хотела уезжать из города и то и дело ездила к мужу на самый пожар.

От нее мы узнали, что опасность еще не миновала, но все же есть надежда, что склад останется цел, так как огонь стал тише, дрова прогорают, но во всяком случае советовала лучше ночевать в степи. Мы поехали обратно. В городе было как-то жутко. Он и днем-то, в обычное время производил впечатление какого-то

кладбища, а теперь ночью под влиянием проведенного дня в нем совсем было страшно, безлюдно, уныло, тихо, как в могиле.

Рассказывали про одну старушку, которая весь этот день провела в комнатке на пятом этаже в горячей молитве. Случилось это так. На берегу Урала и сейчас высится грандиозное пятиэтажное здание 2-го военного корпуса. Тогда здесь была военная прогимназия. Здесь же жили и все служащие. У одного воспитателя жила старушка мать. Квартира его помещалась в пятом этаже. Когда им предложили немедленно оставить корпус, так как он неминуемо рухнул бы от сотрясения, то сын и сноха этой старушки впопыхах забыли про нее и заперли квартиру с ней на ключ. Когда старушка хотела выйти, то уже было поздно: дверь была замкнута, а бросаться в окно с пятого этажа равносильно было погибели и от взрыва. И вот бедная старушка приготовилась к смерти, надела все чистое на себя, зажгла лампадки в комнатах и весь день провела в молитве. Можно представить себе, что пережила она за этот день и как горячо молилась.

Но, слава Богу, взрыва не было. На другой день сплошной массой обыватели тянулись домой. Огонь к полночи уже стихнул, ветер совсем прекратился. Солдатики немного передохнули и растаскали дрова от склада. Это был последний и самый ужасный пожар по той панике, в какую он поверг народ. Впрочем, народ и так был настроен ужасно. Конечно, много было толков о поджогах, но вряд ли они были, потому что не было видно цели их. Кражи хотя и были, но ничуть не больше, чем и в обычное время. Но некоторые граждане доходили прямо до галлюцинаций, чуть не сходили с ума, видя в каждом поджигателя.

Мне пришлось видеть эту толпу, расправляющуюся саморучно, так сказать, с такими мнимыми поджигателями. Два какие-то парня остановились около забора за своей надобностью, а один при этом имел неосторожность чиркнуть спичкой, намереваясь закурить. Это увидали, и достаточно. Сейчас же парней схватили. Образовалась толпа, которая кричала, галдела и решила вести поджигателей прямо к Крыжановскому, так как полиция де с ними за одно, подержит-подержит и выпустит. И их повели, дорогой угощая тумаками. Толпа приняла солидные размеры, пока дошла до дома генерал-губернатора, пожалуй, не в одну тысячу. Несчастные поджигатели сами уже не могли идти, их несли избитых, растерзанных, ели живых. Подойдя к дому начальника края, вызвали его на балкон и доложили, в чем дело. Крыжановский едва мог успокоить толпу. Вероятно, его поразил вид этих несчастных поджигателей, которые за свою оплошность так жестоко поплатились. Они уже оба были без чувств. Крыжановский приказал оставил, их и привести к нему в дом, а самим расходиться по домам. «Будьте уверены — и все рассмотрю и накажу, если все подтвердится». Толпа успокоилась и разошлась.

Впоследствии все выяснилось и оказалось, что это были самые мирные обыватели, но поплатились он и за свою неосторожность жестоко.

Настроение толпы было действительно ненормальное. Каждый день она ловила совершенно невинных поджигателей, передавались целые легенды, сказки… Читались какие-то подметные письма, говорили о каких-то пророчествах, предсказаниях.

Я помню одного обывателя, который положительно с ума сходил от желания найти поджигателей. Он их видел всюду, и когда ему перестали во всем верить, видя, что он просто сделался нервно больным, то он дошел до того, что сам облил забор у себя керосином, подложил хворосту, спичек и фосфору и заявил об этом полиции. Но его приготовления видели соседи и донесли тоже. Тогда несчастного отправили в больницу, где он и вылежал что-то около трех месяцев.

Пожары эти имели огромное значение для Оренбургского края, не только как, бедствие. Они создали город почти заново, они положили конец генерал-губернаторству. После них город и край начал новую жизнь, и теперь уже ничего не осталось от доброго старого времени.

Ник. Беккаревич

Источник: Беккаревич, Н. Д. Оренбургские пожары 1879 года // Исторический вестник: историко-литературный журнал. – СПб., 1904., том XCVIII – С.999-1010
© 2019, «Бердская слобода», Лукьянов Сергей