Оренбургские происшествия

Среди огромного числа происшествий в Оренбурге начала ХХ века, чаще всего бытового, мелко-уголовного свойства, встречаются интересные с точки зрения современного восприятия. Возможно, не все было так, но как говорится, из дела листа не выкинешь.

Кучер-картежник

В начале марта 1907 года управляющий Контрольной палаты Оренбурга Николай Степанович Листовский выехал в Петербург в сопровождении супруги. Городская квартира осталась под присмотром кухарки и 32-летнего кучера Калинушкина, простого мужика из крестьян Самарской губернии. В отсутствие дел и хозяина дома кучер заскучал, пристрастился играть в карты. Начал похаживать в то в портерную, то в трактир. В карты кучеру не везло — он проиграл свои деньги и одежду. Пытался отыграться, и опять неудача. Помыкался, поспрашивал — в долг никто не дает. Тут ему приходит на ум, что можно позаимствовать у хозяина. Неспроста же тот запер комнату…

Окружной суд в Оренбурге. Сейчас на его месте девятиэтажное здание по улице Володарского, 13
Фото из архива

Дверной замок сопротивлялся недолго, и вот уже хозяйский сюртук отдан в счет долга… Потом брюки и самовар… Но игра не идет! Проиграл Калинушкин хозяйские вещи на 500 рублей. Увидел, что натворил, и пустился в бега, на родину. Управляющий Листовский, вернувшись из поездки, обнаружил покражу и заявил в полицию. Калинушкина взяли тепленького в родной деревне, переправили в Оренбург и судили за кражу. На суде Калинушкин искренне каялся, просил помиловать, говорил, что проведенные в тюрьме под следствием один год и 15 дней измучили его окончательно.

Председатель суда Колышкин не стал допрашивать свидетелей, чистосердечные показания кучера были убедительны. Прокурор Суров после оглашения сути дела также предложил отнестись к обвиняемому снисходительно. Калинушкину по протоколу дали последнее слово. Кучер, заикаясь и путаясь, со слезами на глазах заговорил, просил о помиловании, был согласен пойти на службу к «барину лет на десять хоть». Судья Колышкин прервал Калинушкина, сказав, что таких законов нет. Обвиняемый заплакал, махнул рукой, обхватил голову руками и сел на лавку.

Присяжные заседатели после недолгого совещания объявили «оправдательный вердикт». Калинушкин от радости вновь заплакал, начал креститься и кланяться всем присутствующим в зале — судьям, присяжным заседателям и народу.

«Деревня» в ресторане

Случалось суду рассматривать дела скучноватые, но с душком политики.

В скромный ресторан «Жигули» пришла компания мужчин. Выпили, закусили, все как положено. Ну подрались бы, окно разбили или посуду, так нет же… Один из них, Трофим Жехов, в подпитии достал газету «Деревня», стал раздавать товарищам — Иванову, Бородину, Поташкину и другим. Кто-то газету почитал, некоторые же сразу порвали и бросили на пол. А изрядно пьяный Поташкин, взяв с собой газету, пошел «гулять» дальше и зашел в ближайший трактир, где устроил громкую декламацию. Трактирщик смекнул: «Так то ж агитатор!» И послал мальчишку-помощника за городовым. Вскоре пришел городовой Прохоров, обыскал Поташкина и, обнаружив «прокламации», арестовал его.

В участке выяснили: номер газеты «Деревня» за июнь 1907 года напечатан Поволжским областным комитетом партии социалистов-революционеров. Были там статьи «Крестьяне, действуйте сами», «Наши партии», «Деревенские очерки», «Сибирский крестьянский съезд». Пришлось полицейскому читать газету… В первой статье напечатано обращение партии эсэров к крестьянам, во второй критиковались существующие партии. Крамола и только!

Разыскали Жехова, обвинили «в публичном распространении преступного содержания сочинений». На суде обвиняемый заявил, что газеты нашел на улице по пути в ресторан, содержания не знал, раздал товарищам по их просьбе. Допросили свидетелей. Иванов рассказал, что пришел на гулянку с товарищами и сослался на малое знакомство с Жеховым. Когда Жехов достал из кармана «какие-то» газеты, то «мы стали просить его дать нам почитать», не зная о содержании. Иванов добавил, что на следующий день к нему приходил Трофим Жехов, просил не рассказывать про газеты. Остальные подтвердили показания Иванова, лишь Бородин передал слова Жехова — «почитайте, интересно». Бородин подтвердил, что знает Трофима Жехова давно и не замечал за ним политических разговоров. Другие утверждали, что были пьяны и ничегошеньки не помнят.

Задержанному Поташкину, который громко читал газету, суд определил наказание в виде четырех месяцев заключения.

Защитник Трофима Жехова негодовал, что столь незначительное дело, как раздача «каких-то» газет в пьяной компании, привлекло такое внимание. «Это мыльный пузырь!» — возмущался защитник.

— Обвиняемый мог поднять газеты на улице, — пояснял он судьям. — В последнее время в Оренбурге разбрасывают нелегальные издания, это стало обычным явлением и никого не удивляет.

Судебная палата постановила заключить Трофима Жехова на девять месяцев в крепость. Мол, думай, что поднимаешь на улице!..

Прошение бабы

Этот случай из практики оренбургского юриста начала ХХ века. Рассказ современника приведен с сохранением стиля и орфографии.

«Немногим читателям, конечно, известно, что значит вести юридические дела простых деревенских баб. Это сущее божеское наказание! Без сноровки вы даже при крайнем умственном напряжении ни за что не разберетесь в беспорядочном потоке слов, не поймете сути дела и непременно запутаетесь, как в лесу, в лабиринте бесчисленных отступлений, ненужных подробностей, ненужных лирических вставок и пр. Лучше всего в таких случаях разбирать бабьи речи так, как разбирают школьные предложения, т.е. найти подлежащее, сказуемое, дополнение, определение и пр., и когда все эти части будут налицо, то тогда уже можно будет сравнительно легко, как выражались в старину искусные в элоквенции (красноречии. — А.И.) протоиереи, «раскусить сей орех и представить зерно истины в обнаженном от шелухи ошибок виде»…
Недавно мне привелось писать одной из таких баб прошение и, признаюсь, я с большей охотой согласился бы написать роман во вкусе бессмертного г. Потапенки (русский писатель, беллетрист. — А.И.), чем одолеть это прошение в полстранички.
Баба попалась «серая», деревенская и к тому же чрезвычайно плаксивая. Едва переступив порог моей комнаты, она начала реветь, причитать какой-то вздор, сморкаться в передник и снова реветь. Слезы в таких случаях играют как бы роль прелюдии.
— Ты, баба, лучше не плачь, расскажи по порядку, что у тебя за дело?
— Да дело тут, барин, такое, что хоть петлю на себя надевай — вот какое дело!
И баба опять залилась. Я выждал несколько минут и снова напомнил о деле.
— Так расскажи, в чем же твое дело.
— Да что ж и рассказывать, барин? Они канительничали и доканительничались до того, что теперь прямо хоть с моста да в воду…
Как легко может судить читатель, из этого приступа я не слишком много понял, однако присутствия духа все-таки не потерял и терпеливо стал отыскивать подлежащее.
— Кто они?
— Да отец и муж, второй мой муж, значит.
Подлежащее было, таким образом, отыскано. Осталось раскрыть подлинный смысл сказуемого.
— Каким же родом они канительничали?
— А таким, что прямо печенки друг дружке поотбивали — вот каким родом. Где ни сойдутся, сейчас у них драка, сейчас по морде друг дружку, сейчас чем ни попадя…
И сказуемое, таким образом, было восстановлено.
— Из-за чего же они этаким манером канительничали?
— А из-за денег, барин, все из-за моих денег такая промежду их война шла…
Я еще предложил бабе несколько наводящих вопросов, и Господь, наконец, отверз ей уста, она начала говорить связно и в порядке постепенности событий. Оказалось, что деньги, послужившие источником раздора между мужем и отцом, баба получила от своего первого мужа, железнодорожного рабочего, убитого паровозом. История этих денег очень любопытна.
— Когда присудили мне тысячу и пятьсот рублей, — посетовала баба, — так люди завидовали, страсть завидовали мне: «Счастье тебе, говорят Степанида, за пьяницу такие деньги берешь!». А между прочим, как пришлось до дела, так куда там полторы тысячи! Как стали с меня тащить, как стали хватать, так только поспевай давать!
— Кто же тащит?
— Да все тащили. Первым долгом адвокат 500 рублей откусил, а за адвокатом и пошли уже, и пошли!.. Вахмистр узял 25 рублей, дорожный мастер узял 50 рублей, письмоводитель узял 30 рублей, нотариус узял 5 рублей, еще один господин в очках, не знаю, кто он такой будет, 50 рублей стребовал. Да стребовали товарища мужа, рабочие на ведро (водки. — Ред.) и на ведро на другой раз. Да, окромя того, расход был, что ездила я в город разов восемь, да за свидетельство платила, да пошлину какуюсь-то требовали и остались мне за мужа 600 рублей.
— Экая ворона ты, баба! — не выдержал я. — Никому не надо было давать!
— А известно лучше бы не давать, да поди-ко не дай: обступили меня, настращали.
Тут баба опять ударилась в слезы, и я, чтобы удержать ее, поспешил спросить:
— Ну, что же ты дальше сделала с остальными деньгами?
— А дальше приехала я в деревню к родителям, и тут опять обступили, да как обступили, что прямо силов моих нет. Тесть просит на избу, свекровь на телку, отец мой требовает на лошадь. А тут еще, как на грех, сестру замуж выдают — заставили на мои деньги вина поставить. Все просят, все тащут, все рвут…
— Да ты, баба, просто дура! — не утерпел я и, спохватившись, хотел было как-нибудь загладить свою грубость, но баба нимало не обиделась.
— И сама вижу, баринушка, что дура, как есть голая дура, кругом дура, а в то же время чего же поделаешь? Я женщина, а они все навалились, нешто отобьешься от них, от идолов?
Баба опять пустилась было в слезы, но скоро оправилась и продолжала:
— И все бы это еще ничего, кабы не надумали они меня замуж отдавать. Где ни взялся тут на мою голову солдат-сапожник: «Желаю, говорит, на тебе, Степанида, жениться, даром, что у тебя трое детей». Ну я было и руками, и ногами. Не то у меня в голове, да и года мои не те. Стала я ему говорить, стала отговаривать. «Нет, — говорит, — тебе без мужика не прожить, все у тебя растащат. Одна тебе линия — скорее замуж. Ты и пользуйся, пока я такое желание имею, чтобы на тебе жениться». Ну я было уперлась. Не имею, говорю, в предмете, чтобы идти замуж. Только солдат на том не остановился и стал к отцу моему подъезжать: нет того дня, чтобы он его не поил, нет того дня, чтобы отец лег спать трезвый. Под конец до того дошел, что по стенке ходит… Ну и стал отец требовать, чтоб я замуж шла за солдата. Сначала, этта, только просил, а там и драться полез. А тут сбоку родня тоже замуж советует, ну я вижу, что не отбиться мне от них — пошла, хуже, думаю, не будет. А вышло-то оно много хуже. Солдат как из церкви приехал, сейчас деньги требовает, все до копеечки. Избил меня, отца тоже избил и стребовал. Прямо силом взял. «Муж я, — кричит, — али не муж?!» Ну, что ты с ним, с душегубом, сделаешь? Забрал, этта, он деньги и давай пьянствовать. Ну только теперь уж один пьянствовал, отца не подпускал. А тому, известно, досада, он и давай драться. Как увидит солдата, сейчас и сцепятся, сейчас и пошел, и пошел. Один кричит: «Я — муж!», а другой кричит: «Я — отец!».
Месяца три пропивал солдат мои деньги да с отцом бился, а потом, как все пропил, собрался и ушел. Не сказал даже, куда идет, и вот больше полгода без вести пропал…
Мне было бесконечно жаль эту беспомощную деревенскую овцу-бабу, но я, тем не менее, не мог взять в толк, на кого же она хочет жаловаться и какое писать прошение.
— Куда же ты, баба, хочешь писать прошение?
— А на железную дорогу, барин.
— Об чем?
— Да насчет денег. Пускай хоть что-нибудь мне назначат.
— Да ведь ты уже получила!
— Так что же, что получила? А видела я с тех денег хоть что-нибудь? Вить я, почитай, рубля на себя не извела. Все растащили, идолы, а у меня тройка детей…
— Так дорога тут разве виновата?
— А я разве виновата?
Я понял, что втолковать что-нибудь бабе было немыслимо, и не знал, что мне с ней делать.
— Что же я писать-то буду?
— А пиши так, меня один писарь учил как: пиши, чтобы начальники сделали какое ни на есть усмотрение и выслали результат… Чтобы результат, стало быть, прислали в деревню….

Кольца с бриллиантами

В середине лета 1897 года, а точнее 25 июля, в полицейское отделение 1-й части Оренбурга пришел уважаемый в городе человек — Александр Васильевич Юров, богач и меценат (довольно сказать, что и по сию пору одно из мукомольных предприятий у нас зовется в его честь Юровой мельницей). Пришел не просто так, чаю попить, а принес заявление об утере двух колец с бриллиантами и золотого креста. Пояснил, что был в купальне Ренко на Урале, шел через мост, да там, видимо, и потерял вещи. Через три дня Юров изменил показания: его обокрали 24 июля в Торгово-Промышленном банке, расположенном в доме Мандель. Свое подозрение Юров заявил на швейцара и неизвестного служащего.

Тут же началось следствие, был задержан швейцар Кирилл Шелихов и рассыльный Михаил Васильев, который сознался, что кольцо передал знакомому Порфирию Пушкову. После задержания Васильев отказался от своих слов, в краже не сознавался и говорил, что кольцо нашел. Задержали и Пушкова, спросили о кольце. Тот ответил, что Васильев просил его продать кольцо мещанину Лейбе Авгушевичу, но, придя в магазин, занервничал и ушел.

На квартиры подозреваемых, в 3-ю часть города, выехали следователи и произвели обыск.

Через пять дней следствие закончилось, украденные из пальто Юрова два кольца были найдены. Пострадавший предприниматель искренне благодарил «заступающего место», то есть исполняющего обязанности оренбургского полициймейстера В.Е. Невского и пристава Я.Г. Ткаченко. В благодарности особо отмечались находчивость и опытная распорядительность «по долгу полицейской власти».

Коровья кожа

Жили в селе Никольском Оренбургского уезда крепкие крестьяне Баровские. Сами работали и другим в работе не отказывали. Взяли они в январе 1907 года в работники справного паренька семнадцати лет Давида Жижина.

Вскоре из амбара пропала коровья кожа. Стали искать и нашли неподалеку от сарая. Сразу подумали на нового работника. Давид отказывался, говорил, что не брал, божился, но ему не верили. Еще и сноха Баровских заявила, что из ее сундука пропали деньги, но сколько — не знает: «Может, рублей пять». Созвали сельский сход, надавили на парня. Давид испугался угроз, избиения и отдал 10 рублей, взятые у матери, сельскому начальству. Сноха Баровских тут же заявила, что деньги ее.

Суд обвинил Давида Жижина в краже коровьей кожи и 10 рублей. Но никто из свидетелей не подтвердил обвинения Баровских, все характеризовали Жижина как парня примерного поведения. И присяжные заседатели оправдали обвиняемого.

Молодая жена

Женская доля, как говорят, тяжела: то муж стар, то денег мало. Мужская доля не легче: то жена молода, то ей денег мало. Истина очевидна и не нова. Доказательство? Читайте ниже.

В селе Троицком жила двадцатилетняя крестьянка Томилина. Решила она, конечно по совету родителей, выйти замуж за 67-летнего мужчину. Сговорились сразу: не дай бог что — имущество «молодой» оставит жене. На второй месяц супружеской жизни Томилина исчезла из дома, прихватив с собой 500 рублей. Муж пустился в поиски, обратился в полицию. Нашли, а та ни в какую обратно не едет. Поставила условие написать завещание, тогда вернется к мужу. Старик пошел к нотариусу, составил завещание, и жена вернулась.

Но тут начинается даже не комедия, а фарс… То ли старик оставил завещание у себя, то ли жене отдал, так никто и не понял. Прошло семь месяцев после свадьбы, муж скончался в доме племянника Петра. Прошло немного времени, и начались между Петром и Томилиной склоки. Случилась ссора, во время которой Томилина размахивала листом бумаги и кричала: «Я здесь хозяйка! Вот у меня завещание», повторяя при этом: «Во имя Отца и Сына». Племенник сумел вырвать из рук Томилиной «завещание» и разорвал его.

На суде он заявил: мол, не знал, что это завещание, так как неграмотный, а потому виновным себя в уничтожении документа с корыстной целью не признает. Защитник В.Н. Раввинский выяснил, что Томилина распродала все имущество умершего мужа, невзирая на родственников и брата, практически завладела наследством. Присяжные заседатели признали племянника невиновным.

Редакторов — к ответственности

Высочайший манифест Николая II от 17 октября 1905 года, конечно же, не закон, но декларация гражданских прав. Два редактора оренбургских газет погорели на увлечении либерализмом, видимо, запамятовав лозунг «Православие, самодержавие, народность!». Тема не потеряла своей актуальности…

Саратовская судебная палата на выездной сессии в Оренбурге в июне 1906 года разбирала четыре дела обвинения «по 1, 2, 3 и 5 пунктам 128 ст. и разным параграфам временных „Правил о печати“» бывшего редактора газеты «Оренбургский листок» П.Н. Столпянского (1872 — 1938). Временные «Правила о печати» приняты были в 1903 году, статья 128 определяла ответственность за порицание законного образа правления. Защищали бывшего редактора адвокаты Константинов и Скляревич. Суд выдвинул обвинение в публикации ложных сведений, расхваливании позиции одной из политических партий. Судебная палата 24 мая 1906 года приговорила П.Н. Столпянского «к 9 месяцам и 2 неделям заключения в крепости».

Петр Столпянский, отбыв наказание, уехал в родной Петербург, занимался литературной деятельностью. Фамилия редактора возникла от названия рязанского села Столпцы, где дьячком служил дед Петра Николаевича. Столпянский — автор книги «Город Оренбург. Материалы по истории и топографии города».

А в июне 1908 года Оренбургский окружной суд рассматривал дело по обвинению редактора газеты «Оренбургский край» дворянина Емельяна Ивановича Бурцева. Ему вменялась в вину публикация в № 39 за 1907 год письма за подписью Арестованный, в котором рассказывалось о плохом пищевом довольствии на Оренбургской военной гауптвахте.

Гауптвахта на Набережной Урала. Сегодня — Музей истории города Оренбурга

Автор письма собрал сведения и высказал мнение об «экономии» средств на содержание арестованных: пища готовится из несвежих продуктов, порции недостаточны, мясо — «как мочало», и кладут не по нормам. Управление Оренбургского коменданта, обвиненное в «отрывании у арестованных на гауптвахте последнего куска хлеба и большой части мяса», возбудило ходатайство о проверке напечатанных сведений, поскольку они «возбуждают в населении враждебное к названному управлению отношение». Среди прочего военного коменданта обеспокоило следующее:

«не проникла ли из Петербурга в Оренбург лидвальщина, много худшая, так как последний кусок из рук военных рвут без жалости свои же военные». (Непонятная «лидвальщина», возможно, происходит от фамилии известного в то время архитектора Лидваля, работавшего в стиле модерн, более скромном и «экономном» по сравнению с другими. — Ред.)

Суд поддержал обвинение прокурора Сурова. Защитник частный поверенный А.И. Иванов не смог убедить присяжных в невиновности Е.И. Бурцева. Редактора «Оренбургского края» признали виновным в публикации «заведомо ложных сведений о деятельности Управления Оренбургского коменданта» и приговорили «к штрафу в 5 рублей с заменой, в случае несостоятельности, арестом на 1 день».

Казак-оскорбитель

По политическим соображениям дело казака Василия Ивановича Старилова, жителя Подстёпинского поселка Кардаиловской станицы, Оренбургский окружной суд разбирал 19 июня 1908 года при закрытых дверях.

Следствие длилось недолго. Казак Старилов обвинялся «в заочном оскорблении Его Величества». Свидетели, те самые, сообщившие, что и как говорил 31-летний Старилов в винной лавке в адрес портрета самодержца, в показаниях не расходились. Нужно сказать, что, согласно существовавшим тогда правилам, портрет императора должен был находиться в каждом общественном месте. По статьям 105 и 107 Уголовного уложения суд определил наказание казаку Старилову в виде десяти дней ареста и содержания в камере. Оглашение приговора проводилось при открытых дверях.

По тем же статьям обвинялся крестьянин Василий Миронов из села Городищи Казанской губернии. Он приехал в Оренбург торговать. В трактире изрядно выпил, наговорил спьяну много — на месяц ареста в камере.

Полицейский с кулаками

В 4-й части Оренбурга полицейским надзирателем служил 36-летний Семен Петров, по происхождению из крестьян города Темира Уральской области.

В октябре 1907 года Петров исполнял свои обязанности, находился «на наряде». Поздно ночью он услышал на одной из улиц револьверный выстрел. В Оренбурге выстрелы редкостью не были. Василий Петров начал выяснение обстоятельств пальбы. В одном из домов терпимости ему сказали, что у посетителя есть револьвер. (К слову, в 1907 — 08 годах в Оренбурге легально числилось 14 домов терпимости.) Петров обыскал номера, обнаружил у крестьянина Романюка револьвер. Романюк доказывал Петрову: мол, не стрелял! И идти в участок отказывался. Надзиратель хорошенько «приложил» Романюка и отправил в полицейскую часть, где вновь избивал и допрашивал.

Василия Петрова до суда уволили из полиции. Свидетелей избиения было шестеро, из них двое городовых. На суд Петров не пришел, а Романюк сообщил суду: городовой бил меня тысячу раз… Надзиратель Петров осужден на месяц ареста с содержанием в камере полицейского участка.

Автор: Александр Исковский

Источники: