Статья определяет и описывает доселе не прочитанный и сложно организованный каламбур из письма Пушкина в Оренбург 1835 года. Слова «вальшнепы» и «Валленштейн» связаны не только фонетически: жест охотника рассказчика уподоблен предсмертному жесту А. фон Валленштейна.
Публикуется с разрешения автора
Весной 1835 года, через полтора года после возвращения из поездки по местам пугачевского восстания, Пушкин отправляет в Оренбург четыре экземпляра вышедшей «Истории пугачевского бунта», прилагая их к письму военному губернатору В.А. Перовскому:
«Из Петербурга в Оренбург. Посылаю тебе Историю Пугачева в память прогулки нашей в Берды; и еще 3 экземпл.(яра), Далю, Покотилову и тому охотнику, что вальшнепов сравнивает с Валленштейном или с Кесарем. Жалею, что в П.(етер)Б.(урге) удалось нам встретиться только на бале. До свидания, в степях или над Уралом. А.П.»[1]
В этих кратких строчках выделяются три слова – «вальдшнепы», «Валленштейн» и «Кесарь»; будучи все иноязычными по происхождению, они образуют некое стилевое, а тогда, скорее всего, и образное, смысловое единство. Именно к тому, что имел в виду Пушкин в этих словах, каким смыслом их связал и для чего рядоположил, мы обратимся в настоящей статье.
1.
О том, кто был этим «охотником», написано много и убедительно, – установление личности инженер-капитана, директора оренбургского Неплюевского военного училища Константина Демьяновича Артюхова не вызвало ни затруднений, ни споров[2]. Подробно о нем рассказал, вводя в научный обиход «письмо поэта, доныне неизвестное», и публикатор этого письма, Б.Л. Модзалевский, в 1922 году.[3] Оно было найдено «в той части архива Даля, которая в 1919 г. поступила в Пушкинский Дом».[4] В этой работе производилась и датировка письма Пушкина к Перовскому: «можно думать, что отправка книг и письма произошла не ранее весны 1835 г., напр., апреля месяца», «Более точно датировать письмо, к сожалению, не удается».[5]
Встреча Пушкина с Артюховым произошла вечером 18 сентября 1833 года в Оренбурге, нам известно о ней по «Запискам о Пушкине» В.И.Даля.
Вот их текст[6]:
«В Оренбурге Пушкину захотелось сходить в баню. Я свел его в прекрасную баню к инженер-капитану Артюхову, добрейшему, умному, веселому и чрезвычайно забавному собеседнику. В передбаннике расписаны были картины охоты, любимой забавы хозяина. Пушкин тешился этими картинами, когда веселый хозяин, круглолицый, голубоглазый, в золотых кудрях, вошел, упрашивая Пушкина ради первого знакомства откушать пива или меду. Пушкин старался быть крайне любезным со своим хозяином и, глядя на расписной передбанник, завел речь об охоте. „Вы охотитесь, стреляете?ˮ – „Как же-с, понемножку занимаемся и этим; не одному долгоносому довелось успокоиться в нашей сумкеˮ. – „Что же вы стреляете – утокˮ? – „Уто-ок-с?ˮ – спросил тот, вытянувшись и бросив какой-то сострадательный взгляд. – „Что же? разве вы уток не стреляете?ˮ – „Помилуйте-с, кто будет стрелять эту падаль! Это какая-то гадкая старуха, валяется в грязи – ударишь ее по загривку, она свалится боком, как топор с полки[7], бьется, валяется в грязи, кувыркается… тьфуˮ! – „Так что же вы стреляете?ˮ – „Нет-с, не уток. Вот как выйдешь в чистую рощицу, как запустишь своего Фингала, – а он нюх-нюх направо – нюх налево, – и стойку: вытянулся как на пружине – одеревенел, сударь, одеревенел, окаменел! Пиль, Фингал! Как свечка, загорелся, столбом взвилсяˮ… – „Кто, кто?ˮ – перебил Пушкин с величайшим вниманием и участием. „Кто-с? разумеется кто: слука, вальдшнеп. Тут царап его по сарафану… А он (продолжал Артюхов, раскинув руки врознь, как на кресте), – а он только раскинет крылья, головку набок – замрет на воздухе, умирая как Брут!ˮ»[8]
Пушкин расхохотался и прислав ему через год на память „Истор. Пугач. бунтаˮ, написал:
„Тому офицеру, который сравнивает вальдшнепа с Валенштейномˮ».
Несколько мемуарных абзацев из книги военного историка Н.П. Иванова[9], в 1833 году – кадета оренбургского Неплюевского военного училища, по-видимому, тоже при той встрече бывшего, неоднократно были уличены в неточностях, домыслах и слабом понимании происходившего перед его глазами; достоверным свидетельством они считаться не могут и нами цитироваться не будут.
Мы ставим перед этой статьей задачу раскрытия смысла и построения пушкинского каламбура исходя из двух текстов – его письма Перовскому и «Записок» В. Даля. Пушкинская шутка в письме Перовскому есть конечный пункт эстафеты смыслов: Артюхов – монолог (речь, жесты) – вальдшнеп – смерть – величественность – Валленштейн – Пушкин. При передаче информации велик риск ее искажения – в точности как в краткой притче из далевского же сборника «Пословицы русского народа»:
«Знает толк, как слепой знает белое молоко, пощупав гуся. (Вожатый похвалился, что похлебал молока. „А какое оно?ˮ – спросил слепой. – „Сладкое да белоеˮ. – „А что такое белое?ˮ – „Как гусьˮ. – „А что такое гусь?ˮ – Вожатый согнул руку костылем: – „Вот такойˮ. Слепой пощупал и понял, что такое молоко)».
Но в «Напутном» к этому сборнику сам Даль призывал предполагать наличие смысла в пословице и настойчиво к нему двигаться: «Не поняв пословицы, как это нередко случается, считаешь ее бессмыслицею, полагаешь, что она придумана кем-либо для шуток или искажена неисправимо и не решаешься принять ее: ан дело право, только смотри прямо».[10]
2.
Несмотря на яркую и очевидную каламбурность рядоположения в пушкинском письме слов «вальдшнепы», «Валленштейн» и «Кесарь», они, парадоксальным образом, еще не стали объектом целенаправленного осмысления и разгадки. Практически все комментарии к этому письму в различных изданиях либо ограничиваются установлением личности оренбургского «охотника» – К.Д. Артюхова, либо добавляют сжатые сведения о герцоге А. фон Валленштейне, ясности в понимание каламбурного оборота не вносящие.
Вот редкая, если не единственная, попытка проникнуть «вглубь» этой фразы, реконструировать организовавший ее смысл. Р.В. Овчинников в статье «…И тому охотнику»[11] (кстати, тоже весьма подробно рассматривающей личность и биографию К.Д.Артюхова) рассуждает так: Пушкину «запомнилось, что Артюхов сравнивал вальдшнепа с Валленштейном и с Кесарем – Юлием Цезарем. Упоминаемые Артюховым исторические деятели уходили из жизни не своей, как говорится, смертью[12], были убиты, и каждый из них принял кончину мужественно и стоически. Сопоставление картины смерти подстреленного вальдшнепа с обстоятельствами гибели Валленштейна, Юлия Цезаря и других знаменитых людей, названных Артюховым[13], было настолько неожиданным и парадоксальным, что не могло не поразить Пушкина и не рассмешить его. И он надолго запомнил своеобразную „артюховскуюˮ метафору, а при случае напомнил о ней своим приятелям по Оренбургу»[14].
Артистичный монолог «чрезвычайно забавного собеседника» Артюхова, каким-то образом вызвавший ответную шутливую оценку или описание «сравнивает вальдшнепов с Валленштейном или с Кесарем», был, и в самом деле, ярко комичен. Но в чем же, собственно, усматривается забавность такого сравнения, то есть какова природа уже пушкинского комизма? Нам представляется, что Пушкин не «напоминает при случае» о монологе Артюхова, но отвечает собственной шуткой.
Возможно было бы предположение о чисто фонетической основе каламбура – слова «вальшнеп»[15] и «Валенштейн/Валленштейн» начинаются с одного слога [вал՚] с ощутимым последующим [ш], и тогда комичен сам «охотник», путающий одно с другим, а каламбур – насмешка над ним. Однако в описании разговора Пушкина и Артюхова ни у Даля, ни даже у Иванова, демонстрирующего весьма свободную фантазию, ничего подобного этой фамилии не упоминается ни прямо, ни намеком. Как и когда он их «сравнил»?
Об этом эпизоде как об именно комическом Даль вспомнит еще и в рассказах «Болгарка» и «Охота на волков», употребляя тот же оним «Вал/лленштейн»[16] (и почему-то трижды заменив пушкинское «охотнику» на «офицеру», а в 1860 году в рассказе П.И.Бартеневу – на «майору», об этом см. ниже).
«Собираясь помечтать в этом приятном положении и расположении, захохотал я почти вслух, вспомнив, как товарищ мой, которого выстрелы сыпались в отдалении, красноречиво уверял однажды дорогого петербургского гостя[17], который заехал к нам в Оренбург за пугачевщиной, уверял, что слука или вальдшнеп, самая благородная птица на целом земном шаре, что она, будучи убита, не бьется и не трепещется в неприличных акробатических телодвижениях, а умирает как Брут, как Сцевола и Сусанин. К этому вспомнил я и ответ нашего незабвенного гостя, который прислал из Питера товарищу моему книжку свою о Пугачеве с замечанием: „тому офицеру который сравнивает вальдшнепа с Валленштейномˮ» («Болгарка»[18]).
«…пошлые ничтожности выходили у него до того забавны, что даже Пушкин, познакомясь с ним в Оренбурге и попарившись у него в бане с расписанным охотою передбанником, прислал ему после своего Пугачева, но забыв прозванье его, написал: „Тому офицеру, который сравнивал вальдшнепа с Валенштейномˮ» («Охота на волков»[19]).
Ни Артюхов, ни Пушкин, ни кто-либо другой в вечер той встречи слова «Валленштейн» не произносили и не вспоминали; оно во всей этой истории появляется единственно в письме Пушкина. Поэтому следует идти по пути, которым шла пушкинская мысль. Пора рассмотреть возможные связи образа вальдшнепа, достойно принимающего смерть, с Валленштейном, заодно уточнив, кто это был.
3.
«Валленштейн, носивший титулы герцогов Фридланда, Сагана, Мекленбурга, князя Вендского, графа Шверина, владетеля земель Ростока и Штаргарда, звания главнокомандующего имперской армией и адмирала Балтики и Океана-моря (чисто испанское звание), имел много печатей и шифров, которыми он заверял свои письма. Современники называли Валленштейна Альбрехтом Венцелем Евсевием фон Вальдштейном (Вальштейном, Валленштейном), затем герцогом Фридландским, наконец, имперским князем и герцогом Мекленбургским по мере пожалования ему титулов и званий»,[20] – так очерчивает фигуру выдающегося полководца и политика Европы XVII века современный историк.
Какие же черты образа этого исторического лица могли связать его в восприятии Пушкина с беседой в оренбургской бане?
Практически все пишущие о кончине герцога Валленштейна подчеркивают то спокойствие, высокомерное и презрительное, с которым он встретил ворвавшихся в его спальню убийц. Зачастую это спокойствие объясняют (особенно охотно – в околонаучных или бульварных изданиях) его познаниями в тайных науках, а то и точным предсказанием, содержавшимся в давно хранимом им гороскопе, составленном И.Кеплером.
«Когда в спальню герцога Альбрехта фон Валленштейна ворвались убийцы, он отнюдь не удивился. Ему ли, всю жизнь доверявшему звездам больше, чем людям, не знать: планеты выстраиваются в линию – по одну сторону от Солнца Сатурн и Юпитер, а по другую – Меркурий и Венера. Значит, пришло время умереть. Гороскоп предсказал: при таком положении небесных светил Альбрехт должен встретить свою смерть…»[21]
Это уже некоторый повод для того, чтобы сравнить его поведение с тем, как красиво и достойно, по мнению Артюхова, принимает смерть вальдшнеп. Но разгадка – глубже.
Трудно понять, почему Даль в «Записках о Пушкине» вводит в реплику Артюхова, живописующего величественную гибель вальдшнепа, имя Брута. Марк Юний Брут Цепион покончил жизнь самоубийством после одного из военных поражений, и параллели с вальдшнепом здесь, действительно, не может отыскаться никакой. Возникают лишь два объяснения: то ли К.Д. Артюхов (в артистическом запале), то ли В.И. Даль (при записи слов, прозвучавших семью годами ранее, а потом – и в двух художественных текстах, повторяя уже свое, а не Артюхова, слово) допустили ошибку, назвав имя убийцы вместо имени убитого.
Пушкин с детства зачитывался «Сравнительными жизнеописаниями» Плутарха. «Некоторые писатели рассказывают, что, отбиваясь от заговорщиков, Цезарь метался и кричал, но, увидев Брута с обнаженным мечом, накинул на голову тогу и подставил себя под удары (Плутарх. «Цезарь», 66). «Удары уже сыпались градом, Цезарь, однако ж, все озирался, ища пути к спасению, но, когда заметил, что оружие обнажает и Брут, разжал пальцы, сдавившие запястье Каски, накинул край тоги на голову и подставил тело под удары (Плутарх. «Брут», 17)[22].
Возникающее в рассказе «Болгарка» (первая публикация – 1837[23]) имя Сократа почти наверняка введено в воспоминания героя-рассказчика, очень близкого к автору, самим Далем. В более поздней редакции он даже сгустит краски, заменив «умирает, как Брут, как Сократ» на еще более живописное, с его точки зрения, обозначение «умирает, как Брут, как Сцевола и Сусанин». В художественном тексте он имел больше прав на личную интерпретацию воспоминаемых событий, нежели в «Записках о Пушкине», претендующих на документальность. Не забудем ряд существенных упреков, высказанных ему за неточность в «Записках…» Н.О. Лернером, Р.В. Овчинниковым и Д.Н. Соколовым[24] – перечислять и разбирать их не входит в задачу нашей статьи.[25]
Так или иначе, сам подбор имен Брута (даже вместо Цезаря), Сократа и Сусанина свидетельствует о главной мысли, которую – в мемуарах и в рассказах, но – одинаково посылает читателю Даль: Артюхов, получается, сравнивая вальдшнепа именно с этими историческими лицами, восхваляет птицу за величественность и гордое спокойствие, с которыми та встречает гибель. Муций же Сцевола стал олицетворением самообладания, вне связи с семантикой смерти. Значит, главными в понимании Даля – настоящего составителя этих рядов имен – были слова, описывающие гордость и самообладание принимающего смерть: «А он (продолжал Артюхов, раскинув руки врознь, как на кресте), – а он только раскинет крылья, головку набок – замрет на воздухе, умирая, как Брут!» (выделено нами. – И.С.). К такому же выводу пришел и Р.В. Овчинников («каждый из них принял кончину мужественно и стоически»[26]).
Итак, подбор имен в письме и в памяти Пушкина отличается от имен, приводимых Далем, который эволюционирует от Брута к Бруту с Сократом, Сусаниным и Сцеволой, оставляя имя «Вал/лленштейн» лишь как названное – по неизвестной причине – Пушкиным. Это имя Даль бережно сохраняет и воспроизводит, но ни разу не объясняет, и вопросом о нем, как и последующие исследователи, не задается. У Пушкина звучат ясное «Кесарь» – «Цезарь» и «Валленштейн» через два «л». Ни Брута, ни Сократа, ни Сусанина, ни Сцеволу в параллель с монологом Артюхова Пушкин не ставит. Пушкинский каламбур – ответ на комический монолог, его отражение и продолжение, пародирование пародии.
В мировую литературу образ Валленштейна вошел благодаря Ф. Шиллеру, чье имя «не только было хорошо известно в России первых лет XIX в., но и стало для русского читателя в первый ряд западноевропейских литературных деятелей».[27]
Перу Шиллера принадлежит драматургическая трилогия, созданная в год рождения Пушкина – «Лагерь Валленштейна», «Пикколомини» и «Смерть Валленштейна» (1799). Эти пьесы в Европе и России сразу же сделались не только предметом всеобщего обсуждения, но классикой, а имя этого полководца Тридцатилетней войны почти через два века после его смерти вернулось на уста европейцев – и россиян в том числе.
Два этапа намеченной нами эстафеты смыслов, кажется, смыкаются в творчестве Шиллера: имя «Валленштейн» и ситуация смерти?
Однако в трагедии Шиллера «Смерть Валленштейна» нет сценического изображения заглавного события: оно, к которому восходило действие трех пьес, выведено в минус-прием; зрителю предлагается самому нарисовать его в воображении. Седьмое явление пятого действия заканчивается ремаркой:
«Перешагнув через труп[28], убийцы идут по галерее. Слышно, как в отдалении одна за другой падают две двери. Глухой шум голосов, лязг оружия, потом внезапно мертвая тишина».
Между тем сцена убийства Валленштейна Шиллером описана, но в другой его книге – «Тридцатилетняя война» (1791), подготовившей[29] появление драматургической трилогии (в России первое издание этого труда состоялось в 1815 году[30]). Источник и смысл пушкинской шутки, по нашему предположению, кроются именно в этом описании.
Вот оно:
«Деверу со своими подручными уже вломился в комнату. В одной рубашке, как вскочил с постели, Валленштейн стоял у окна, прислонясь к столу. „Так это ты, негодяй, задумал предать врагу войско императора и сорвать корону с главы его величества? – кричит Деверу. – Умри же!ˮ Он помедлил минуту-другую, как бы дожидаясь ответа. Но изумление и надменность замыкают уста герцога. Широко раскинув руки[31], принимает он смертельный удар в грудь и безмолвно падает, обливаясь кровью».[32]
Позволим себе повторить приведенную выше фразу из «Записок о Пушкине» В. Даля, выделив теперь другое пространство текста, повторяющее по смыслу выделенное нами в цитате из Шиллера:
«А он (продолжал Артюхов, раскинув руки врознь, как на кресте), – а он только раскинет крылья, головку набок – замрет на воздухе, умирая, как Брут!»
В это описание Ф. Шиллер вводит деталь, передающую не столько, конечно, изумление герцога А. Валленштейна, сколько его надменность и презрение к убийцам. Раскинутые руки (как и накинутая Цезарем на голову тога) означали отказ от всякой самозащиты, неустрашенность подступившей смертью, непротивление Судьбе. Именно так – с гордо поднятой головой и раскинутыми на уровне плеч руками – изобразят Валленштейна перед убийцами на гравюрах в середине XIX века В.Кампгаузен и А.Л.Рихтер, а в венском издании 1836 года такая гравюра была вынесена прямо на авантитул[33].
Эта деталь была известна еще современникам Валленштейна. Испанский историк Х.М. Усунарис приводит сообщения об этом убийстве, разосланные дипломатом и писателем Диего де Сааведра Фахардо[34] спустя несколько дней после трагического события. В ту эпоху во мнении многих, пишет Усунарис, «убить Валленштейна означало убить еретика, убить дьявола. А потому не вызывают удивления слухи, окружавшие смерть герцога. Тот же Сааведра, в письме кардиналу-инфанту от 8 марта 1634 г., писал из Браунау: „Граф Галассо пишет графу Алдрингену, что ирландский полковник Батлер отрубил головы соратникам Фридландца за ужином и что, подойдя к его покоям, он обнаружил их закрытыми и, взломав двери, вошел в комнату Фридландца, который встал и попытался открыть окно, чтобы выпрыгнуть из него. Убедившись, что оно закрыто, он повернулся к Батлеру, который накинулся на него с алебардой, и, раскинув руки и ничего не говоря, дождался раны, из которой вышло большое количество дыма, а звук был, как из выстрелившего мушкетаˮ».[35]
А вот описание этого события, данное Н.А. Славятинским, переводчиком и исследователем трилогии Шиллера: Валленштейн, «бросившись к окну, в одно мгновение, когда в его сознании слитно, нерасторжимо пронесется вся его великая и грозная жизнь, поймет все и, раскинув руки, мужественно, как подобает герою поистине высокой трагедии, примет смертельный удар в грудь».[36]
4.
Вопрос об употреблении в пушкинском письме шиллеровского образа восходит к более значимому вопросу о степени глубины и характере творческих связей Пушкина и Шиллера. Эти связи не были ни многочисленны, ни наглядны. Пушкин «несомненно знал основные произведения Шиллера по многочисленным русским и французским переводам, по откликам в европейской и русской печати; при этом, однако, он не проявлял в целом особого, направленного интереса к автору „Идеаловˮ („Die Idealeˮ, 1795) и „Резиньяцийˮ („Resignationˮ, 1786) – произведений немецкой философской лирики, оставивших глубокий след в русской поэзии первой четверти ХIХ в. Лишь на уровне отдельных мотивов и созвучий можно говорить о связи между двумя поэтами, которая в большинстве случаев носит опосредованный характер»[37], – утверждают авторы статьи о Шиллере в «Материалах к „Пушкинской энциклопедииˮ».
В таком же, по преимуществу предположительном, ключе рассматриваются возможные взаимодействия двух поэтов в монографиях Р.Ю. Данилевского[38] и С.А. Кибальника[39]. «Путями, по которым первоначально могли дойти до него темы, сюжеты, мотивы, стилистические элементы из произведений немецкого поэта, были, очевидно, следующие: анакреонтическая поэзия и ее модификации в творчестве лицейских поэтов и вообще русских современников; элегия, в особенности русская, связанная с Жуковским, а также шиллеровские переводы и переложения Жуковского /…/; шиллеровские спектакли; наконец, непосредственно Шиллер – во французских переводах и в подлиннике с устными комментариями лицейских друзей и Кюхельбекера в первую очередь».[40]
К драматургии Шиллера Пушкин проявлял интерес в период создания своего «Бориса Годунова». Пьесы из трилогии о Валленштейне были среди книг Пушкина – и на русском, и на французском языках. По словам С.П. Шевырева, «Шекспира (а равно Гете и Шиллера) он не читал в подлиннике, а во французском старом переводе, поправленном Гизо, но понимал его гениально».[41]
22–23 апреля 1825 года А.С. Пушкин из Михайловского просит брата Льва Сергеевича о присылке «Oeuvres dram.<atiques> de Schiller»[42], а 21 января 1826 года получает их из Петербурга, вместе с другими, от П.А. Плетнева с письмом:
«Вот тебе, радость моя, и книги. Письма de Junius заплатил я 15 руб., Театр de Schiller 40 р., да его мелкие стихотворения особо 8 руб. Итак нынешняя посылка собственно для тебя стоит 63 рубля».[43]
Эти издания зафиксированы в составе книг Михайловской библиотеки поэта.[44] Под № 40 в ее реконструированном каталоге указывается «Oeuvres dramatiques de F.Schiller, trad. de l¢allem., precedeés d¢une notice biographiques et littéraire sur Schiller. Paris 1821». В четвертом томе этого шеститомника in octavo была помещена драматургическая трилогия о Валленштейне.
Осенью 1831 года А.А. Шишков 2-й прислал ему два тома своих переводов из четырехтомного издания «Избранный немецкий театр», в состав первого[45] вошли переводы «Пикколомини» и «Смерти Валленштейна». «Надеясь на твое снисхожденье к трудам моим, милый мой Александр Сергеевич, посылаю тебе 1. том моих переводов; вторый же доставлю с первой почтой. Прими его: порой он напомнит тебе товарища детских лет твоих и отчасти бурной молодости», – так начинал он сопроводительное письмо от 6 октября 1831 года.[46] Б.Л. Модзалевский описал в составе пушкинской библиотеки все четыре тома.[47]
И все же, если присутствие шиллеровских драм о Валленштейне в библиотеке Пушкина несомненно, то мы не можем сказать с уверенностью о знакомстве нашего поэта с историческим трудом Шиллера о Тридцатилетней войне, содержащим пластическое описание поведения герцога Валленштейна в последние мгновения перед смертью. Утверждать можно лишь то, что этот труд к моменту написания Пушкиным письма к Перовскому уже два десятилетия существовал в русском переводе, и три – в нескольких французских, успел стать частью русской культуры, утвердиться в сознании русских читателей. А значит, и сам образ удачливого, богатого и могущественного Валленштейна, сверявшего свою судьбу со звездами и величаво встретившего смерть, занял заметное место в культурном пантеоне России пушкинской эпохи. Был он, конечно, известен и Пушкину.
«Quant à la patience, j’aurais voulu vous voir consulter les sources où Karamsine a puisé, aulieu de vous en tenir à son seul récit. N’oubliez pas que Schiller fit un cours d’astrologie avant d’écrire son Wallenstein»[48] («Если же говорить о терпении, то я хотел бы, чтобы вы сами обратились к источникам, из которых черпал Карамзин, а не ограничивались только его пересказами. Не забывайте, что Шиллер изучил астрологию, перед тем как написать своего „Валленштейнаˮ»), – так Н.Н. Раевский-сын обосновал в письме от 10 мая 1825 года свой призыв к Пушкину обращаться к историческим источникам при написании «Годунова». Нам думается, что само совместное упоминание шиллеровского героя и астрологии может свидетельствовать о знакомстве и автора, и адресата этого письма с судьбой и кончиной Валленштейна.
Ф.Н. Глинка «Военную песню из Валл.<енштейнова> Лагеря» в переводе его жены прислал Пушкину в письме от 28 ноября 1831 года.[49]
Из близкого окружения Пушкина с «Историей Тридцатилетней войны» были знакомы Кюхельбекер, Жуковский, Карамзин… Возможно, наконец, и то, что эффектный предсмертный жест Валленштейна передавался между пушкинскими современниками подобно курьезным случаям и анекдотам из пушкинского же «Table talk».
Итак, мы можем высказать уверенное предположение о том, что Пушкин, основываясь на эпизоде из «Истории тридцатилетней войны» Ф.Шиллера, спародировал в своем письме к Перовскому жестикуляцию Артюхова (употребив оним «Валленштейн») и эмоциональную атмосферу его яркого монолога (оним «Кесарь»), с помощью которых тот рисовал дорогому гостю облик гордой птицы, умирающей в воздухе с раскинутыми крыльями.
Пушкинский каламбур рожден не в насмешку над мнимым невежеством оренбуржца Артюхова (как может показаться, если читать «сравнивает с» как «путает с»), а в развитие его артистичного, пронизанного самоиронией монолога («сравнивает с» у Пушкина здесь означает «пафосно, но юмористически уподобляет»). В одном и том же полном артистизма жесте Артюхова, изображающего славную гибель вальдшнепа, Даль увидел мужество Брута (Цезаря?), Сократа, Сцеволы и Сусанина, а Пушкин – мужество Кесаря и жест Валленштейна, раскинувшего руки перед убийцами, перед самой судьбой.
В. Даль сохранил и передал нам картину их диалога, а сверх того – пушкинские слова из ответного письма, четырежды рассказав о них как о шутливых и забавных, но ни разу не дав понять, что смысл каламбура известен ему.
5.
Нам осталось рассмотреть еще два важных вопроса, связанные и с этим пушкинским каламбуром, и между собой. Каламбура просто не было бы, если бы Пушкин назвал имя четвертого получателя «Истории Пугачева». Почему же в письме к В.А. Перовскому отсутствует имя К.Д. Артюхова? Оно было забыто и пропущено – или не впущено в письмо?
В.И. Даль в «Записках о Пушкине» это обстоятельство констатирует, не объясняя: «Пушкин расхохотался и, прислав ему через год на память „Историю Пугачевского бунтаˮ, написал: „Тому офицеру, который сравнивает вальдшнепа с Валенштейномˮ». Не объясняется это и в рассказе «Болгарка».
Однако по прошествии почти трех десятилетий после визита Пушкина в Оренбург, в 1860 году, в записи П.И. Бартенева слова Даля о тех событиях прозвучат так[50]:
«В Оренбурге был инженерный майор какой-то / /[51] необыкновенный балагур, самый веселый разскащик и охотник. У него была отличная баня, куда Даль и повел Пушкина. После мытья, в роскошный предбанник явился сам хозяин и стал потешать гостя своими розсказнями и прибаутками.
„Вы стреляете уток?ˮ спросил его Пушкин. – „Как уток!ˮ воскликнул с притворным гневом майор, „чтобы я стал охотиться за такой дрянью! Утку убьешь, она так и шлепнется прямо в грязь. Нет, мы ходим за востроносыми; того подстрелишь, он распластает крылья и умирает на воздухе как Брутˮ. Пушкин очень хохотал этому, и впоследствии, посылая Перовскому экземпляры Пугачевского бунта и, смешав собственное имя писал: „Отдайте один экземпляр майору, который смешивает Валенштейна с вальдшнепомˮ».
«Смешав собственное имя» здесь, скорее всего, употреблено Далем в значении «запамятовав имя Артюхова», «не будучи уверенным в точности своей памяти». То же объяснение Даль помещает и в рассказе «Охота на волков»:
«…Пушкин, познакомясь с ним в Оренбурге и попарившись у него в бане с расписанным охотою передбанником, прислал ему после своего Пугачева, но забыв прозванье его, написал: „Тому офицеру, который сравнивал вальдшнепа с Валенштейномˮ».[52]
Вопрос о причине отсутствия «прозванья»[53] Даль видел, – и отвечал на него тем, что Пушкин просто забыл фамилию Артюхова.[54]
Имя охотника, «что Вальдшнеповъ сравнивалъ съ Валленштейномъ или Кесаремъ», Пушкинъ въ письмЪ своемъ не назвалъ: онъ его, безъ сомнЪнія, позабылъ; Модзалевский Б. Л. Новинки пушкинского текста по рукописям Пушкинского Дома // Сборник Пушкинского Дома на 1923 год. Пг.: Госиздат, 1922. С. 18–30. С. 27.
Однако такое предположение – не единственное, возможное в этой ситуации. Мы, конечно, не можем признать вовсе невероятным ход событий, при котором Пушкин, проведя в Оренбурге и Уральске примерно одинаковое время, привел в письме фамилию уральца Покатилова, но фамилию оренбуржца Артюхова забыл. Однако гораздо более вероятным мы считаем обозначение оренбургского «охотника» намеренным и изящным перифразом, создающим возможность необыкновенного, сложно организованного каламбура – даже в кратком письме. Нельзя недооценивать свидетельства И.М. Семенко: «Автографы пушкинских писем, их многочисленные черновики показывают, с какой тщательностью Пушкин обрабатывал свои письма, как сознательно стремился к простоте, которая была не плодом небрежности, а плодом тщательнейшей стилистической работы».[55]
Итак, нам представляется, что Пушкин в письме опустил фамилию Артюхова намеренно, заместив ее каламбуром – перифрастически обозначая охотника по самому яркому, пафосному его жесту. Будучи названа, фамилия позволила бы приложить к ней не каламбур-примету, но лишь каламбур-оценку, причем незаслуженно негативную («Артюхову, который сравнивает…»); и Пушкин, строя фразу, выбрал меньшую бестактность из двух – обозначив К.Д. Артюхова перифразом. Имен Перовского и Даля Пушкин забыть не мог никак, но нелегко поверить и в то, что яркий и обаятельный, словоохотливый и гостеприимный К.Д. Артюхов стал единственным (по крайней мере, в той поездке по пугачевским местам) человеком, чью фамилию пушкинская память не сохранила. Причина мнимой забывчивости могла быть и стилистического свойства. И здесь – второй вопрос: как построен этот каламбур Пушкина?
Без легкого, острого и ненатянутого каламбура нельзя представить ни поэзию, прозу и драматургию Пушкина, ни его эпистолярий; изучению приема каламбура у Пушкина посвящены многочисленные лингвистические работы[56]. Однако каламбур о вальдшнепах и Валленштейне своей глубиной и изяществом уникален даже для Пушкина. В нем соединены два различных способа создания каламбура.
- Двучленный каламбур, основанный на паронимическом или парономазийном сближении неблизких объектов, применялся Пушкиным нередко.
«Варлаам (Григорию). Что же ты не подтягиваешь, да и не потягиваешь?» («Борис Годунов»).
«Осуждают очень – бархатные, шитые золотом, особенно в настоящее » (Дневниковая запись от 27 ноября 1833 г.)
«Ах, мой милый, вот тебе каламбур на мой аневризм: друзья хлопочут о моей жиле, а я об жилье. Каково?» (из письма к П.А.Вяземскому от 13 сентября 1825).
- Построение каламбуров на сближении/отталкивании русских и иноязычных (как правило, французских) речевых единиц Пушкиным также использовалось не единожды.
«В Петербурге жила некая княгиня Наталья Степановна и собирала у себя la fine de la société; но Пушкина не приглашала, находя его не совсем приличным. Пушкин об ней говорил: «Ведь она только так прикидывается, в сущности она русская труперда и толпёга; но так как она все делает по-французски, то мы будем ее звать: là princesse-tolpege».
*
Княгиню Е. К. Воронцову Пушкин звал la princesse belvetrille. Это оттого, что однажды в Одессе она, глядя на море, твердила известные стихи:
Не белеют ли ветрила,
Не плывут ли корабли?» (по воспоминаниям А.О.Россет и К.О.Россет).[57]
«P., встретив однажды человека весьма услужливого, сказал ему: Вы простудитесь, на дворе сыро, мокро (maquereau)»[58] («Из записной книжки 1820—1823 гг.»).
Стоит оговориться: слово «вальдшнеп» в начале XIX века уже находилось в активном употреблении в русском языке[59], хотя в словаре языка Пушкина оно («вальшнеп») встречается лишь один раз, именно в этом письме[60]. Оним же «Валленштейн», несмотря на распространение в это же время среди русской читающей публики драматургической трилогии и «Истории Тридцатилетней войны» Шиллера, звучал как внеположный русской жизни.
Итак, необычность каламбура из письма к Перовскому состоит уже в совмещении двух разных способов его создания, самих по себе распространенных в пушкинской палитре комических приемов: 1) парономазии и 2) игры со звучанием русских и иноязычных слов. Но подлинная его оригинальность, как нам видится, лежит еще глубже.
Говоря вообще, каламбур как прием протягивает новые и неожиданные смысловые связи между двумя объектами – то могут быть личности, явления, процессы и т.д. – посредством сопоставления и/или столкновения их языковых «оболочек», проекций. В этом смысле бытие каламбура подобно театру теней: воображаемо соприкасаются не сами актеры или предметы, но их тени-образы.[61] Неожиданное сближение может противопоставлять два объекта, а может и уподоблять по не видимому ранее признаку – потому он всегда и неожидан.
По природе своей каламбур – явление языковое, языковыми способами связывающее языковые единицы. Описываемый пушкинский каламбур необычаен своей двухуровневой природой: прочитать его полностью можно лишь перейдя с уровня языкового вглубь, на уровень жестов, чье совпадение и создало самое возможность пушкинского bon mot.
На языковом, фоническом уровне каламбур создается парономастическим совпадением начальных слогов [вал՚] с близким последующим [ш]; оно заставляет предположить комическую ситуацию, в которой возможный недалекий толкователь «сравнивает вальдшнепов с Валленштейном» – то есть «путает одно с другим». На этом, внешнем уровне пушкинский юмор менее креативен, чем на глубинном – здесь комизм не сотворен, а только подмечен и оставлен для маркировки перехода на уровень пантомимический, где и лежит основное содержание остроты. Фонетическое созвучие включается Пушкиным во фразу не как самостоятельный каламбур, но как аллитерационная метка настоящего каламбура – как поворотный знак на дороге, указывающий на цель, но ею никак не являющийся.
Е.П. Ходакова в статье «Каламбуры у Пушкина и Вяземского» задает классификацию способов создания каламбуров, оказывающуюся общей для двух поэтов и острословов, а в сущности и единой для этого стилистического приема вообще. Мы хотим отметить один из названных ею способов, в сходстве и различии с которым полнее проявится уникальность описываемого нами каламбура из письма Пушкина к Перовскому.
«Встречаются у Пушкина и Вяземского развернуты е каламбуры, когда один каламбур нанизывается на другой, и, таким образом, в контексте получается целая цепь каламбуров. При этом писатели основываются не только на каком-либо языковом явлении, но создают намеки, выходящие за рамки прямых словесных ассоциаций и заставляющие вспомнить о связанном со словом понятии (по основному признаку или дополнительному), о самом предмете, явлении, человеке и т.п. (его основном свойстве или второстепенном, не главном), об особенностях ситуации и т.д.
Например, в письме А.А. Дельвигу от 4 ноября 1830 г. Пушкин пишет: «Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую Цветочною, по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов». – Здесь представлен ряд каламбуров. Пушкин начинает с столкновения двух значений слова барон – ՙдворянский титул՚ и ՙвладетельный феодал՚, играя на том, что адресат (А.А.Дельвиг) – барон и «владелец» альманаха. Посылаемые ему стихи Пушкин называет цветочной вассальской податью, поскольку предназначает их для издававшегося Дельвигом альманаха «Северные цветы». Далее, иронически называя ноябрь (дата отправления стихов) порою цветов, автор создает другой план восприятия слова цветочный, соотнося его с номинативным значением слова цветок».[62]
В этом пушкинском каламбуре развитие, прирастание смысла достигается развертыванием «по горизонтали» – добавлением самостоятельных каламбуров, хотя и на одну, выбранную поводом тему. Двухслойный же каламбур о вальдшнепах и Валленштейне тоже возникает и познается в движении смысла, но не прибавлением новых каламбуров, а отсылкой «по вертикали» вглубь, к первичному, исходному каламбуру, предопределившему собой само появление видимого (а также и слышимого) вторичного, отсылкой от вербального плана к невербальному. Подобие слов оказывается образом, маской, укрывающей под собою подобие жестов, но и порожденной этим исходным импульсом.
Традиционный каламбур строится на языковой почве, основывается на игре вербально выраженных смыслов. В нашем же случае изначальный повод для каламбура невербален: элементами сопоставления становятся телесные позы, принимаемые в момент славной смерти птицей (вальдшнепом) и человеком (Валленштейном).
Увы, мы можем только предполагать, прочитал ли об этом жесте Валленштейна Пушкин в шиллеровской “Истории тридцатилетней войны”, услышал ли в пересказе от кого-то из знакомых и/или увидел его в ходе этого пересказа. Мы также не можем знать, когда к Пушкину пришла идея этого каламбура: сразу ли, в ходе диалога с Артюховым, в ближайшие следующие ли дни, через большее ли время между разговором в оренбургской бане и написанием письма Перовскому в Петербурге, либо одновременно с рождением этих кратких строк. Однако самим своим обликом каламбур позволяет достаточно уверенно восстановить этапы его возникновения и оформления.
Уподобление жестов Артюхова и Валленштейна было надстроено его, каламбура, фоническим оформлением, соположением двух иноязычных по происхождению слов с общим начальным слогом. Вспомним, что Артюхов (согласно Далю) назвал птицу двояко: «Кто-с? разумеется кто: слука, вальдшнеп», допустимым было бы и обозначение «лесной кулик». Появление каламбура позволяется и диктуется выбором в качестве первого сопоставляемого элемента именно слова «вальдшнеп», созвучного фамилии полководца.
Анализируемый нами каламбур может быть увиден и как случай метризованной прозы. Автор единственного известного нам исследования, специально посвященного этому вопросу, Ю.Б. Орлицкий в статье «Силлабо-тонический метр в эпистолярии Пушкина: (К постановке проблемы)»[63], подмечает интересную разницу в степени присутствия фрагментов метризованной прозы между пушкинскими письмами официальными и неофициальными[64]: «наиболее метризованными оказываются бытовые письма поэта, адресованные к его близким <…> В деловых письмах метр встречается значительно реже и, как правило, вычленяется с трудом, очевидно, следует констатировать, что Пушкин, следуя общим канонам делового письма, следит в их числе и за тем, чтобы речь была неметричной».[65]
Наличие такого рода элемента даже в кратком письме лишний раз подтверждает, в таком случае, близкие приятельские отношения между Пушкиным и Перовским.
Но главное мы видим в том, что метризован именно каламбурный отрезок текста письма:
И тому охотнику, что вальшнепов
Сравнивает с Валленштейном или с Кесарем.
Два хореических стиха (в первом – пять стоп, во втором – шесть) оканчиваются торжественными дактилическими клаузулами.
Конечно, было бы излишне категоричным утверждение о несомненности метрической организации этого каламбура, и эту оговорку мы сделаем вместе с Ю.Б. Орлицким: «… мы ни в коей мере не предполагаем появление тех или иных стихоподобных образований в прозе Пушкина явлением авторски осознанным и тем более целенаправленным — в частности, это показывает и само терминологическое поименование изучаемых отрезков случайными метрами. Тем не менее подобное изучение нам представляется вполне закономерным, так как позволяет описать некоторые интуитивные творческие механизмы, неизбежно работающие в целостной системе художественного мира писателя».[66] Точно так же мы не беремся объяснять чем-то, кроме совпадения, и два, тоже хореических, стиха в окончании этого письма:
До свидания, в степях
или над Уралом.
Знаменитую фразу «Бывают странные сближения» из пушкинской «Заметки „О графе Нулинеˮ» Ю.М. Лотман комментирует так: «„Странными сближениямиˮ и повторяемостью сцеплений «мелких» и «великих» событий, о чем писали Стерн и Плутарх, видимо, и объясняется постоянный интерес Пушкина к приметам».[67] Продолжим это наблюдение в сторону столь распространенных у Пушкина каламбуров: примета – знак неясных законов, управляющих мирозданием, но создатель каламбура сам выстраивает свой мир, осваивает его, сближая далекое и разводя близкое.
Перед нами предстала редкая разновидность каламбура: масочный, двухуровневый каламбур. Созвучие «вальдшнепов» с «Валленштейном» возникло случайно, «на двух концах охотничьего жеста» (скаламбурим уж и мы):
пушкинская наблюдательность отождествила жест оренбургского охотника с жестом европейского полководца XVII века, а при этом оказалось, что родовое название изображенной охотником птицы созвучно фамилии полководца – их Пушкин поднял на вербальный уровень и сомкнул там.
Однако этой пушкинской шутке из одиннадцати слов удивительно не повезло: со дня её рождения никто не видел ни глубинного, ни даже внешнего ее смысла. Похоже, что только теперь она вызывает первые улыбки – у автора и читателей этой скромной статьи.
Литература:
[1] Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 16 т. – М.–Л.: Изд-во АН СССР, 1937 – 1959. – Т. 16. Переписка, 1835 – 1837. – 1949. – С. 22. По другой версии, это письмо послужило сопроводительной запиской к книгам, пересылаемым Перовскому в Петербурге, см.: Пушкин. Письма последних лет. 1834 – 1837. – Л., 1969. – С. 257.
[2] См. об Артюхове в современном исследовании: Матвиевская Г.П. Оренбургский Неплюевский кадетский корпус. Очерк истории: монография. – М., 2016. – С. 123 – 131.
[3] Модзалевский Б.Л. Новинки пушкинского текста по рукописям Пушкинского Дома // Сборник Пушкинского Дома на 1923 год. – Пг., 1922. – С. 18 – 30.
[4] Там же, с. 20.
[5] Там же.
[6] Цит. по: Из неизданных материалов для биографии Пушкина. Записки В.И.Даля. (Публикация Н.О.Лернера) // Рус. Стар., 1907. Т. 131. С. 63 – 67. – С. 65 – 66. С некоторыми разночтениями их приводит и Б.Л.Модзалевский в «Новинках пушкинского текста».
[7] В названной работе Б.Л.Модзалевского – «с палки».
[8] Артюхов выразил общее для охотников восхищение вальдшнепом как объектом охоты. Приведем мнение другого, и более известного, оренбургского охотника XIX века, С.Т.Аксакова: «Вальдшнеп, беспрекословно, превосходнейшая, первая дичь во всех отношениях; он даже первенствует в благородном семействе бекасов, к которому принадлежит по отличному вкусу своего мяса, по сходству с ним в пестроте перьев, красоте больших черных глаз, быстроте и увертливости полета, по способу добыванья пищи и даже по трудности стрельбы» (глава «Вальдшнеп, лесной кулик, слука»). Мнение это не изменилось и до наших дней: «Вальдшнепа нужно караулить как невесту перед венцом, тогда и ухватишь кусочек счастья, если не будешь лениться ходить и ездить в лес каждый Божий день» (Бикмуллин А.Х. Вальдшнепиный глаз // Охотничьи просторы. – 2001. – № 3 (29). – С. 52–62. – С. 53).
[9] Иванов Н.П. Хивинская экспедиция 1839–40-е гг. Очерки и воспоминания очевидца. Практические советы отъезжающим в степи. Спб., 1873. – С. 20 – 22.
[10] Пословицы русского народа. М., 1862. С. III.
[11] Овчинников Р.В. «…И тому охотнику» // За пушкинской строкой. Челябинск, 1988. С. 69 – 85.
[12] Сноска в статье Р.В.Овчинникова: «Исключая Брута, который кончил жизнь самоубийством». Добавим, что и Муций, получивший прозвище «Сцевола» («левша») за то, что сжег правую руку, был отпущен пораженным царем Порсеной, – отпущен живым, а значит, примером красивой смерти для вальдшнепа служить также не мог.
[13] Неточность: Артюхов в «Записках…», наименее беллетризированном далевском тексте, называет только имя «Брут». Имена же других знаменитых людей введены в текст рассказов «Болгарка» и «Охота на волков», скорее всего, самим их автором, В.Далем.
[14] Цит. соч., с. 76.
[15] Пушкин написал это слово без буквы «д» – и, вероятно, произносил его соответственно написанию, с первым слогом [вал՚ш].
[16] При этом в обоих рассказах автор-повествователь о своем присутствии при беседе Пушкина и весельчака-охотника не упоминает.
[17] Сноска в рассказе В.Даля: «А.С.Пушкин».
[18] Даль В.И. Полное собрание сочинений Владимира Даля (Казака Луганского) в десяти томах. СПб.–М.:, 1897 – 1898. Т. 7. С. 105 – 134. С. 105 – 106. Авторская пунктуация сохранена.
[19] Даль В.И. Полное собрание сочинений Владимира Даля (Казака Луганского) в десяти томах. СПб.–М.: Изд-во тов-ва М.Вольф, 1897–1898. – Т. 4. – С. 328 – 347. – С. 331. Авторская пунктуация сохранена.
[20] Ивонин Ю.Е. Альбрехт Валленштейн // Вопр. истории. – 2003. – № 1. – С. 48 – 77. – С. 48.
[21] Махун С. Звездное небо Эгера, или Смерть по гороскопу // Зеркало недели. Украина. – 2016. – №13, 8 апреля.
[22] Об интересе Пушкина к трудам Плутарха см.: Михайлова Н.И. К источникам ремарки «Народ безмолвствует» в «Борисе Годунове» // Временник Пушкинской комиссии. – Л., 1986. – Вып. 20. – С. 150 – 153. – С. 151.
[23] Моск. наблюдатель. – 1837. – № 7, кн. 1. – С. 5–40.
[24] Соколов Д.Н. Пушкин в Оренбурге. Петроград. 1916.
[25] Так, например, Даль в «Записках о Пушкине» досадует на себя за то, что не успел рассказать Пушкину «еще пугачевщину» – сообщение о случае, бывшем с ним, Далем, в Уральске во время визита цесаревича Александра Николаевича (июнь 1837 года). Однако досада эта напрасна: Пушкин ушел из жизни почти полугодом ранее этого случая.
[26] Овчинников Р.В. «…И тому охотнику» // За пушкинской строкой. – Челябинск, 1988. – С. 76.
[27] Лотман Ю.М. Новые материалы о начальном периоде знакомства с Шиллером в русской литературе // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. IV (Новая серия). – Тарту, 2001. – С. 10.
[28] Труп камердинера, защитника покоя герцога. – И.С.
[29] Представляется значимой параллель между двумя парами текстов – научно-исторической и художественной природы – у Шиллера и Пушкина: названным выше текстам Шиллера можно уподобить «Историю Пугачева» и «Капитанскую дочку». Однако такая параллель не касается нашего теперешнего вопроса.
[30] Шиллер, Ф. История тридцатилетней войны / сочинение Фридриха Шиллера: [в 4 ч.] – СПб.: В типографии Правительствующего Сената, 1815.
[31] В оригинале: «Die Arme weit auseinander breitend» (нем.).
[32] Шиллер Ф. Тридцатилетняя война // Фридрих Шиллер. Собрание сочинений: В 7 т. – М., 1955 – 1957. – Т. 5: Исторические сочинения. Статьи. М, 1955. – С. 9 – 398. – С. 377. (Перевод А. Горнфельда).
[33] Geschichte des dreyßigjährigen Krieges. Wien, Lechner, 1836.
[34] Сааведра Диего (исп. Diego de Saavedra y Faxardo; 1584 – 1648) – испанский писатель и государственный деятель, доктор права. Служил посланником при многих европейских дворах.
[35] Усунарис Х.М. Дискурс и праксис в государственных интересах: убийство Валленштейна (1634) в испанских хрониках и донесениях о событиях. Discourse and praxis in the state interests: Wallenstein’s assassination (1634) in the Spanish chronicles and reports about // . 2014. Вып. № 2 (29). – С. 140 – 151. – С. 148 – 149.
[36] Славятинский Н.А. О “Валленштейне” Шиллера // Шиллер Ф. Валленштейн. Драматическая поэма. – М., 1980. – С. 461 – 535. – С. 493.
[37] Данилевский Р. Ю., Коренева М. Ю. Шиллер // Пушкин: Исследования и материалы / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). СПб., 2004. Т. XVIII/XIX: Пушкин и мировая литература. Материалы к «Пушкинской энциклопедии». С. 388 – 389.
[38] Данилевский Р.Ю. Фридрих Шиллер и Россия. – СПб, 2013.
[39] Кибальник С.А. Русская антологическая поэзия первой трети XIX века. – Л., 1990.
[40] Данилевский Р.Ю. Фридрих Шиллер и Россия. – СПб, 2013. – С. 177.
[41] Цит. по: Майков Л.Н. Пушкин. – Спб., 1899. – С. 330.
[42] Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937 – 1959. – Т. 13. Переписка, 1815 – 1827. – 1937. – С. 163.
[43] Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 16 т. – М.–Л.: Изд-во АН СССР, 1937 – 1959. – Т. 13. Переписка, 1815 – 1827. – 1937. – С. 255.
[44] Лобанова Э.Ф. Михайловская библиотека Пушкина: Попытка реконструкции каталога. – М.: МЦНТИ, 1997. – С. 30 – 31. (См. №№ 34, 40, 41, 42).
[45] Избранный немецкий театр. Перевод Александра Шишкова 2-го. – Т. I. – М., 1831.
[46] Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1959. Т. 14. Переписка, 1828–1831. – 1941. – С. 231.
[47] Модзалевский Б.Л. Библиотека А. С. Пушкина. – СПб., 1910, № 427.
[48] Раевский-сын Н.Н. Письмо Пушкину А. С., 10 мая 1825 г. Белогородка или Белая Церковь // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1959. Т. 13. Переписка, 1815 –1827. – 1937. – С. 172 –173.
[49] Глинка Ф. Н. Письмо Пушкину А. С., 28 ноября 1831 г. Тверь // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937 – 1959. – Т. 14. Переписка, 1828 – 1831. – 1941. – С. 244.
[50] Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П.И.Бартеневым в 1851-1860 годах. Вступительная статья и примечания М.Цявловского. – Л.: Издание М. и С.Сабашниковых, 1925. – 144 с. – С. 22. Приводится с сохранением пунктуации и особенностей правописания.
[51] Сноска в цитируемой публикации: «Оставлено место для фамилии».
[52] Даль В.И. Полное собрание сочинений Владимира Даля (Казака Луганского) в десяти томах. – СПб.–М.: Издание тов-ва М.О. Вольф, 1897–1898. – Т. 4. – С. 328 – 347. – С. 331. Авторская пунктуация сохранена.
[53] В этом значении Даль слова «фамилия» не употреблял.
[54] Убеждение в забывчивости Пушкина перешло, даже усилясь, и к В.Вересаеву, перелагающему этот эпизод: «Пушкин расхохотался. Через год он прислал Артюхову свою «Историю пугачевского бунта», и, забыв, с кем сравнивал Артюхов умирающего вальдшнепа, написал на книге: „Тому офицеру, который сравнивает вальдшнепа с Валенштейномˮ (Вересаев В. Спутники Пушкина. В 2 т. – М.: Сов. писатель, 1937. – Т. 2. – 490 с. – С. 413). Тогда получается, что Пушкин запамятовал уже два факта: назвал Артюхова офицером, а «Брут» запомнил как «Валленштейн».
[55] Семенко И.М. Письма Пушкина // Пушкин А.С. Собр. соч. в 10 т. – М.: ГИХЛ, 1959—1962. – Т. 9. Письма 1815–1830. – 1962. – С. 389 – 407. – С. 404.
[56] См. Ходакова Е. П. Каламбуры у Пушкина и Вяземского // Образование новой стилистики русскою языка в пушкинскую эпоху. – М., 1964. – 400 с. – С. 285 – 333; Ходакова Е.П. Словесная игра у Пушкина // Русская речь. – 1977. – № 3. – С. 33 – 38; Санников В.З. Русская языковая шутка: От Пушкина до наших дней // Языки русской культуры, 1999; Ковалев Г.Ф. Ономастические каламбуры А. С. Пушкина // Русская речь. – 2006. – № 1. – С. 3 – 8 и др.
[57] Россет А.О., Россет К.О. Из рассказов про Пушкина, записанных П. И. Бартеневым // Пушкин в воспоминаниях современников. – 3– е изд., доп. — СПб.: Академический проект, 1998. – Т. 1–2. – Т. 2. – 1998. – С. 346–350. – С. 347.
[58] Сводник (франц).
[59] Так, С.Т.Аксаков в «Записках ружейного охотника Оренбургской губернии» оперирует именно этим названием: «Досадно, что мы не имеем для этих куликов своих русских названий и употребляем одно французское и три немецкие. Впрочем, народ зовет бекаса диким барашком, о чем было сейчас сказано, а вальдшнепа лесным куликом и красным куликом. Печатно называют последнего – слука и говорят, что это название древнее и доныне живущее в народной речи на юге России. Я этого не знаю, но смело утверждаю, что в средней и восточной полосе России народ не знает слова слука» (глава «Разделение дичи на разряды»).
[60] Словарь языка Пушкина: в 4 т. / Отв. ред. акад. АН СССР В. В. Виноградов.— 2– е изд., доп. / Российская академия наук. Ин– т рус. яз. им. В. В. Виноградова. — М.: Азбуковник, 2000.– Том 1: А—Ж. — М.: Азбуковник, 2000. — XXVI, 982 с. – с. 204.
[61] Не это ли имел в виду Ю.Н.Тынянов, утверждая: «Как уничтожается каламбур, когда мы его поясняем, переводим на быт, так в рисунке должен уничтожиться главный стержень рассказа». (Иллюстрации // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. – М., 1977. – С. 310-318. – С. 314).
[62] Ходакова Е. П. Каламбуры у Пушкина и Вяземского // Образование новой стилистики русскою языка в пушкинскую эпоху. – М., 1964. – 400 с. – С. 285 – 333. – С. 320 – 321.
[63] Орлицкий Ю.Б. Силлабо-тонический метр в эпистолярии Пушкина: (К постановке проблемы) // Известия Российской Академии наук. Серия литературы и языка. – М.: Наука, 1996. – Т. 55. – С. 23-30.
[64] Весьма примечательно сходство этого наблюдения с утверждением Е.П.Ходаковой, касающимся той же разницы в применении к каламбурам: «У Пушкина бόльшая часть употребления каламбуров приходится на шутливые письма, адресованные друзьям и родным. <…> Применяется этот прием также в критических и публицистических статьях в контекстах разговорного или шутливо-иронического характера, в собраниях анекдотов, в автобиографических записках. В художественной прозе каламбуры крайне редки». – Ходакова Е. П. Каламбуры у Пушкина и Вяземского // Образование новой стилистики русскою языка в пушкинскую эпоху. – М., 1964. – 400 с. – С. 285 – 333. – С. 294.
[65] Орлицкий Ю.Б. Цит. соч., с. 25.
[66] Там же, с. 24.
[67] Лотман Ю.М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки, 1960 – 1990; “Евгений Онегин”: Комментарий / Вступ. ст. Б.Ф.Егорова. – СПб.: Искусство-СПБ, 1995. – 846 с. – С. 338.
Автор: И.В. Савельзон, доцент кафедры литературы ОГПУ
