Поэма С. Есенина «Пугачёв»: бунт «сволочи»

Еще в 60-е годы XX века П. Юшин выдвинул следующую версию прочтения «Пугачева»: «Взяв в качестве сюжета пьесы исторический факт, Есенин перенес его в послереволюционные условия, заполнив монологи героев характерными для первых советских лет авторскими переживаниями, ассоциациями и оценками» (Юшин П. Сергей Есенин. – М., 1969).

В 90-ые годы XX столетия и в самом на­чале XXI века некоторые авторы осознанно или нет повторили данную версию, по-разному привязав ее к конкретным событиям и историческим персонам.

В.Мусатов в учебнике 2001 года «История русской литературы первой половины XX века (советский период)», адресованном студентам вузов и рекомендованном Министерством образования страны, утверждает:

«Есенина интересовал не XVII век, а XX, и не Емельян Пугачев, а Нестор Махно. Но писать поэму о Махно, который, организовав на территории Ук­раины настоящую крестьянскую республику, вел войну с красны­ми и белыми одновременно, было слишком опасно».

Станислав и Сергей Куняевы в своей книге «Жизнь Есенина» (М., 2001) настаивают на том, что в «Пугачеве» отражено антоновское восстание. Об этом свидетельствуют трехкратная сознательная «ошибка» в наименовании столицы (не Петербург, а Москва), монолог Бурнова, где упоминается фонарщик из Тамбова, речи разгромленных пугачевцев, в которых «слышится стон» крестьян тамбовской губернии, «умиротворенных» отрядами под командованием Тухачевского.

Самую оригинально-фантастическую версию высказала в 2006 году Алла Марченко: адмирал Колчак – «Второй Пугач», его личность и деятельность на посту Верховного Правителя России на­шли зашифрованные отклики в поэме Есенина. Приведу показа­тельный довод критикессы:

«Есенинский Пугачев, предлагая сподвижникам план спасительного отступления, упоминает Монголию, что, согласитесь, выглядит довольно странно. (Где Монголия, а где заволжские степи и Яицкий городок?) Зато в рассуждении Колчака ничуть не странно» («Вопросы литературы», 2006, № 6).

Одна­ко нигде в поэме Монголия как вариант убежища не называется. В последней главе Пугачев и его сподвижники говорят о бегстве в Азию через Гурьев и Каспий. То есть обсуждается идея, которую действительно высказывал реальный Пугачев, стремившийся в Пер­сию или на Кубань.

Монгольские же орды, упоминаемые в монологе самозванца, – это условное название всех кочевых азиатских народов в поэме, включая башкир, татар, калмыков, воевавших на стороне Пугачева. Доказательством тому являются слова самозванца в четвертой главе, речь Зарубина в шестой главе и следующий ответ Крямина Пугачеву:

Знаем мы, знаем твой монгольский народ, Нам ли храбрость его неизвестна? Кто же первый, кто первый, как не этот сброд, Под Самарой ударился в бегство?

Есенин, думается, не в целях конспирации интересовался личностью Пугачева и его эпохой. Подтверждением тому и само про­изведение, речь о котором впереди, и свидетельства современников, и известное высказывание поэта:

«Я несколько лет изучал мате­риалы и убедился, что Пушкин во многом был неправ. Я не говорю уже о том, что у него была своя дворянская точка зрения. И в пове­сти, и в истории. Например, у него найдем очень мало имен бунтовщиков, но очень много имен усмирителей или тех, кто погиб от рук пугачевцев. Я очень, очень много прочел для своей трагедии и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего сам Пугачев. Ведь он был почти гениальным человеком, да и многие другие из его сподвижников были людьми крупными, яркими фигурами, а у Пушкина это как-то пропало» (Есенин С. Пись­ма // Есенин С. Собр. соч.: В 5 т. – Т. 5. – М., 1962).

Пушкинская версия Пугачева – отправная точка для С. Есенина во время его работы над поэмой, поэтому есть смысл сказать о ней особо. Из «Истории Пугачева» следует, что русский бунт – это не универсальное явление, русский бунт русскому бунту рознь. Показательно, как по-разному Пушкин оценивает действия противоборствующих сторон в событиях 1766-1771 годов и пугачевского бун­та 1773-1775 годов.

Справедливые жалобы яицких казаков в Петербург на притеснения со стороны членов канцелярии вызвали ответную реакцию местной власти. О ней – сочувственно и к власти, и к казачеству – говорится следующее:

«Принуждены были прибегнуть к силе оружия и к ужасу казней» (Пушкин А. История Пугачева // Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 10 т. – Т.8. – М., 1958).

Поводом к новым недовольствам казаков послужило предписание выступить в погоню за уходивши­ми в Китай калмыками. На этот факт указывается в поэме С. Есенина как на преддверие пугачевского бунта. Совмещение в произведении событий, разделенных расстоянием в два года, у А. Пушкина в принципе невозможно.

Невозможно по причинам, названным самим писателем в ответе на критику Броневского:

«Я прочел со вниманием все, что было напечатано о Пугачеве, и сверх того 18 толстых томов in folio разных рукописей, указов, донесений и проч. Я посетил места, где про­изошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев и вновь проверяя их дряхлеющую память историческою критикою» (Пушкин А. История Пугачевского бунта / Разбор статьи, напечатанной в «Сыне отечества» 1 января 1835 года // Пушкин. А. Полн. собр. соч.: В 10 т. – Т. 8. – М., 1958).

Отношение Пушкина к самозванцу и бунтовщикам в «Истории Пугачева» однозначно-негативное. Последние чаще всего именуются «сволочью» и «разбойниками». Вот только одни из эпизодов их деятельности:

«Бердская слобода была вертепом убийств и распутства. Лагерь полон был офицерских жен и дочерей, отданных на поругание разбойников. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены трупами расстрелянных, удавленных, четвертованных страдальцев» (Пушкин А. История Пугачева // Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 10 т. – Т. 8. – М., 1958).

Самозванец в «Истории Пугачева» – это бродяга, волею случая, волею яицких казаков ставший во главе бунта. Он – заложник и выразитель их воли. Его достоинствами называются «некоторые военные познания и дерзость необыкновенная».

Как исключение из правила, из общего кроваво-звериного пове­дения Пушкин отмечает в поступках некоторых бунтовщиков про­блески человечности, милосердия. Так, при взятии Пречистенской крепости Пугачев не казнит офицеров, а в другой раз по просьбе солдат милует капитана Башарина. Хлопуша после взятия Ильин­ской «пощадил офицеров и не разорил даже крепость».

Пушкин приводит факты, которые дают основания предположить, что после пленения Пугачев вступил на путь раскаяния. Пока­зательно точны его слова, сказанные члену следственной комиссии Маврину:

«Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство!».

И в дальнейшем линия осознания греховности содеянного или хотя бы внешнего раскаяния (насколько оно было глубоким и искренним, сказать трудно) выдерживается Пугачевым. Академик Рычков, беседовавший с самозванцем, не верит его словам: «Вино­ват перед Богом и государыней» – словам, подтвержденным «божбою». Однако остается без комментария следующий факт: Пугачев, глядя на плачущего по сыну Рычкова (он казнен самозванцем), «сам заплакал».

Знаменательно прощание самозванца перед казнью:

«Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с на­родом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрешил пред тобою; прости, народ православный!».

Об изображении Пугачева и бунтовщиков в «Капитанской дочке», отличающемся от изображения в «Истории Пугачева», не говорю, потому что эта повесть не является «трамплином» в работе С.Есенина над поэмой. Вообще наиболее глубокая и точная оценка «Капитанской дочки» дана в статье Владимира Касатонова «Хождение по водам (Религиозно-нравственный смысл «Капитанской дочки» А.С. Пушкина)» («Наш современник», 1994, № 1).

Первое действие «Пугачева» – это сюжетно-образное зерно, из которого вырастает вся поэма. На фоне сложной и сложнейшей тропики произведения характеристика желанного Чагана, куда прибывает Пугачев, предельно проста, лаконична и недвусмыслен­на – «разбойный Чаган, // Приют дикарей и оборванцев». Этот при­ют имеет для героя помимо социальной не менее важную – при­родную – составляющую.

Поэтически-романтический ореол Чагана, Яика создается, прежде всего, при помощи метафор и сравнений: «степей <…> медь», «луна, как желтый медведь, // В мокрой траве ворочается». Однако эти художественные тропы не характеризуют или мало характеризуют Пугачева, ибо так живописно-образно воспринимают природу почти все разбойники и оборванцы в поэме. Признание героя, которому нравится «пропахшая солью почва», несет в себе определяющий личность смысл: с крестьянской, хозяйственно-практической точки зрения непонятно, как могут нравиться неудобные для сельхозработ солончаки.

Есенинский Пугачев, как и реальный Пугачев, – это амбива­лентная личность, в которой «дикарь и оборванец», перекати-поле значительно доминирует над крестьянином. То, что крестьян­ское начало окончательно не утрачено героем, свидетельствует его монолог:

Слушай, отче! Расскажи мне нежно, Как живет здесь мудрый наш мужик? Так же ль он в полях своих прилежно Цедит молоко соломенное ржи? Так же ль здесь, сломав зари застенок, Гонится овес на водопой рысцой, И на грядках, от капусты пенных, Челноки ныряют огурцов? Так же ль мирен труд домохозяек, Слышен прялки ровный разговор?

Такое видение крестьянской жизни недоступно духовным дикарям и оборванцам XX века, героям «Страны негодяев» Чекистову и Рассветову, объявившим мужику войну…

Уже в первой главе поэмы Есенин изображает Пугачева как личность, находящуюся в субъектно-объектных отношениях со временем и окружающими людьми. Герой отзывается на зов «придавлен­ной черни», и одновременно он приходит на Яик, чтобы осуществить свой замысел. Из произведения неясно, что чему предшествовало, соответствует ли замысел, интерес Пугачева интересам «чер­ни». Ясно другое: герой появился в нужное время в нужном месте, он «совпадает» с чернью в страсти к мятежу. Прежде чем сказать об этой страсти, следует уточнить: как соотносятся в представлении Пугачева «чернь» и «мужик».

Те, кто не видит разницы между народом и пугачевцами, между крестьянством и бунтарями, трактуют произведение С. Есенина с «левых» позиций, как, например, С. Городецкий:

«Все свое знание деревенской России, всю свою любовь к ее звериному (разрядка моя. – Ю.П.) быту, всю свою деревенскую тоску по бунту Есенин воплотил в этой поэме» (Есенин С. в воспоминаниях современников: в 2 т. – Т. 1. – М., 1986).

Деревенский быт как таковой в «Пугачеве» практически отсутствует, что вполне закономерно, ибо в центре произведения – «разбойники и оборванцы», люди, выпавшие из традиционной крестьянской среды, порвавшие с ее укладом. Воспоминания Творогова, Бурнова, Пугачева о деревенском прошлом, юности, возникающие в трагической ситуации выбора, между жизнью и смертью, – не основание говорить об их крестьянстве.

Единственная картина мирного традиционного деревенского быта в поэме дана в вышеприведенном монологе Пугачева. В уни­сон С. Городецкому ее прокомментировал В.Мусатов:

«Пугачев говорит языком есенинской утопии, он – идеолог крестьянского рая» (Мусатов В. История русской литературы первой половины XX ве­ка (советский период). – М., 2001).

Непонятно, что в этих обычных картинах деревенской жизни из мира утопии, рая. Видимо, крестьянский мир представляется В.Мусатову как мир исключительно де­ревень «нееловых», «неурожаек» и т.д.

Для Пугачева «чернь» и «мужик» – синонимичные понятия, что следует из диалога героя со Сторожем. Для С. Есенина «мужик» становится «разбойником», «дикарем», «оборванцем» в определенные моменты, когда забывает о своей другой – «иконной», христиан­ской сущности. Расслоение мужиков – на личностном, духовном уровне – выносится за рамки произведения, в поэме же через моно­логи Сторожа прежде всего делается ударение на общей черте коллективного сознания – страсти к мятежу.

Источником этой страсти является зримый социальный конфликт с дворянством и Екатериной. Его образно-природный эквивалент (прием, к которому постоянно прибегает С. Есенин, следуя традициям устного народного творчества) более чем красноречив:

«И течет заря над полем // С горла неба перерезанного».

С другой стороны, собственно мужичий Яик находится в невидимом, внутреннем конфликте с Пугачевым и ему подобными. Конфликт этот – в самой природе крестьянства. «Собственническая» суть ее, вызвавшая резкие оценки Маркса, Ленина, Горького и других ненавистников сельских жителей, передана при помощи параллелизма, который заканчивается так:

И никуда ей, траве, не скрыться
От горячих зубов косы.
Потому что не может она, как птица,
Оторваться от земли в синь.

Этот внутренний конфликт, эта крестьянская природа заранее предрешает исход пугачевского бунта и любого бунта вообще. От­сюда оксюморонное отношение старика к своим землякам (жалость и осуждение одновременно), отношение, через которое выражена позиция автора.

Характеризуя тяжелейшее положение крестьян, Сторож первым указывает на выход из него – это возмездие, бунт. Выход, по-видимому, созвучный замыслу Пугачева:

«Волком жалоб сердце Каина // К состраданию не окапишь».

Сторож первым формулирует и роль Пугачева:

«Уже мятеж вздымает паруса! // Нам нужен тот, кто б первым бросил камень».

Эта идея подхватывается героем и почти до­словно повторяется в IV действии:

Что ей Петр? – Злой и дикой ораве? – Только камень желанного случая, Чтобы колья погромные правили Над теми, кто грабил и мучил.

Изображая Пугачева и его сподвижников в конкретно-историческом времени, С. Есенин оценивает их с позиций вечности как некий долгоиграющий феномен (тем самым давая почву для «при­вязок» его к Махно, Антонову и т.д.), несущий в себе тайну: Русь, Русь! И сколько их таких, Как в решето просеивающих плоть, Из края в край в твоих просторах шляется? Чей голос их зовет?

Наиболее эмоционально окрашенный глагол «шляется» выделяется из контекста своей лексической сниженностью, которая, казалось бы, свидетельствует о бессмысленности таких передвижений. Но в то же время стариком, чей голос совпадает с авторским, допускается, что в этом «шлянии» сокрыт не подвластный приземленно­му пониманию смысл. Из рассуждений героя, открывающихся словами:

«Как будто кто послал их всех на каторгу // Вертеть ногами // Сей шар земли», – следует гипотеза: Пугачевы – фермент, бродильное начало жизни.

Однако смысловая парадигма Пугачевых – это парадигма исключительно тварного человека: «просеивающих плоть», «посох в паль­цы», «купая тело», «вертеть ногами». И последующие события подтверждают диагноз первой главы, сделанный с позиций вечности: Пугачев и ему подобные – тварные существа, лишенные божественного, духовного начала.

Во второй главе казаки, составляющие большую часть бунтов­щиков, характеризуются по отношению к воинскому долгу в ситуации, в изображении которой С. Есенин допускает территориально- временной сдвиг. В этой неточности, не оставшейся без внимания многих исследователей, видится желание автора показать человечностью казаков через события, произошедшие двумя годами ранее. К тому же казаки-терцы и казаки Яика – не одно и то же. Посему данная событийно-смысловая метонимия не кажется нам удачной.

Авторская версия природы пугачевского бунта выявляется и че­рез ответ на вопрос, почему не срабатывают аргументы атамана Тамбовцева:

«Изменники Российской империи», «Кто любит свое отечество, // Тот должен слушать меня», «Казаки! Вы целовали крест! Вы клялись…».

Это происходит прежде всего потому, что мятеж мыслится как противостояние Москве, Екатерине, как схватка государства и казачества:

Пусть носится над страной, Что казак не ветка на прогоне И в луны мешок травяной Он башку недаром сронит.

Некоторые исследователи оценивают угрозы казаков Москве как сознательную ошибку С. Есенина, которая дает возможность проецировать действие поэмы на события XX века. Однако эта вер­сия не имеет под собой никаких оснований, ибо казаки, как следует из оренбургских записей Пушкина, действительно апеллировали к Москве, а не к Петербургу:

«То ли еще будет? Так ли мы тряхнем Москвою?» (Пушкин А. История Пугачева // Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 10 т. – Т. 8. – М., 1958).

Естественно, что и в «Истории Пугачева» встречается аналогичная фраза:

«То ли еще будет! – говорили прощенные мятежники, – так ли мы тряхнем Москвою» (Там же).

В поэме на примере яицких казаков можно проследить генезис предательства. То, что в начале произведения (в случае с калмыка­ми), выглядит как проявление гуманности или забота о казачестве, в конце концов оборачивается явной изменой, личностно дифференцированной. Кирпичников, например, пытается по-большевистски доказать, что есть случаи, когда нарушение присяги не предательство. У Караваева мысли о долге отсутствуют вообще, поэтому он не прячется за казуистскую аргументацию и без внутренних переживаний, заговаривания совести, самообмана готов перейти на сторону турецкого султана, воюющего с Россией, Екатериной. И Пугачев, начинающий, как ему казалось, с мести дворянству, императрице, заканчивает идеей мести стране, откровенным предательством:

Уже давно я, давно я скрываю тоску Перебраться туда, к их кочующим станам, Чтоб грозящими волками их сверкающих скул Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана.

Это желание созвучно всей деятельности Пугачева, объективно наносящей вред России. Показательно, что существовало мнение о нем как о польском агенте, или, как сообщает Пушкин в «Истории Пугачева»:

«В Европе принимали Пугачева за орудие турецкой по­литики».

Думаю, нельзя говорить о самозванце как о россиянине по сути, то есть личности, наделенной надындивидуальным чувством государственности. Хотя он и утверждает обратное:

Кто же скажет, что это свирепствуют Бродяги и отщепенцы? Это буйствуют россияне!

Понятно, почему мы не можем согласиться с мнением Н. Солнце­вой из книги «Сергей Есенин» (М., 2000):

«Самозванство позволяет Пугачеву объединить мятеж и идею государственности».

К тому же, отталкиваясь от слов Сторожа о необходимости того, кто первым бросит камень, исследовательница заключает, что Пугачев востребован самой историей. Думается, мнение старика – еще не ход истории, через Сторожа транслируется точка зрения определенной части народа, «черни», лишенной чувства государственности.

В Пугачеве и пугачевцах С. Есенин при помощи различных художественных тропов подчеркивает преобладающую природно-языческую сущность. И неоднократно в поэме «имя человека» определяется через звериную константу, так, например:

Знаешь? Люди ведь все со звериной душой, – Тот медведь, тот лиса, та волчица.

Очевидно и другое: социальная составляющая личностей бунтовщиков сводится почти поголовно к сословной мести. Мести простолюдина, на которого, как на движитель событий, указывает Пугачев. Помимо этого он использует и национальный фактор, же­лая привлечь на свою сторону «монгольскую рать»:

Пусть калмык и башкирец бьются За бараньи костры средь юрт!

Социальную направленность происходящего подчеркивает и губернатор Рейнсдорп, чьи слова с опорой на Пушкина комментируются Е. Самоделовой и Н. Шубниковой-Гусевой как исчерпывающая картина действительности:

«Бунтовщики казнили одетых в дворян­ское платье людей и миловали остальных…» (Самоделова Е., Шубникова-Гусева Н. Комментарии // Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. – Т. 3- – М., 1998).

Однако в «Истории Пугачева», на которую ссылаются известные есениноведы, как, правда, и в «Капитанской дочке», есть свидетельства о поступках иной направленности.

Пугачев – борец не только и не столько против дворянства, чиновничьего произвола, но и самозванец – враг тех, кто является оп­лотом власти, а это люди разных сословий, низших в том числе. Так, во время первого боя у Яицкого городка из пятидесяти казаков, за­хваченных в плен, одиннадцать были повешены; после взятия крепости Рассыпной наряду с военными был повешен священник; в поле под Татищевой крепостью расстреляны несколько солдат и «башкирцев» и т. д.

Думается, суть происходящего и сущность человека проявляется и в том, как убивается противник В «Истории Пугачева» картин зверств предостаточно. Приведу одну:

«С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи выдвинули из него сало и мазали им свои ра­ны. Жену его изрубили <…> Вдова майора Веловского, бежавшая из Рассыпной, также находилась в Татищевой: ее удавили» (Пушкин А. История Пугачева // Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 10 т. – Т. 8. – М., 1958).

Бессмысленная беспощадность, зверство как естество присущи, по Пушкину, многим бунтовщикам. Есенин уходит от подобной реальной фактуры, а звериную сущность бунтовщиков изображает как данность. Наиболее законченной «формулой» этой данности являются слова Хлопуши:

Завтра же ночью я выбегу волком Человеческое мясо грызть.

При зверстве как доминанте есенинских персонажей-бунтарей они – не однолинейные образы: в них живут и борются разные чув­ства, мысли, начала. Так, например, идея мести, неоднократно звучащая из уст пугачевцев как верный и единственный способ реше­ния всех проблем, не кажется самозванцу универсальной и совершенной:

Трудно сердцу светильником мести Освещать корявые чащи.

Или в Пугачеве живет внутреннее ощущение собственной греховности метонойи:

Знайте, в мертвое имя влезть – То же, что в гроб смердящий.

Однако не эти начала определяют личность героя. Есенинский Пугачев в конце произведения, в отличие от частично раскаявшегося пушкинского, – это человек, красиво жалеющий о своей ушедшей мощи, юности, жизни. Он – эгоцентрическая личность, вызывающая у автора несомненную симпатию. И все же вопреки ей у С. Есенина хватило мудрости, исторического чутья, художественной интуиции, чтобы не пойти вслед за своей, уже приводимой мной, уст­ной оценкой Пугачева и его окружения. Пугачев – художественный образ и Пугачев из беседы с И. Розановым – личности не только не тождественные, но и принципиально разные. В поэме наметился процесс изживания иллюзий политического бунтарства, идеалов романтической, антигосударственной, обезбоженной личности.

И нет никаких оснований, как это делают многие исследователи, говорить о понимании и приятии Есениным бунта 1773-1775 годов. Еще больше вызывает несогласие характеристика Пугачева в книге Н.Шубниковой-Гусевой «Поэмы Есенина» (М., 2001), где, в частности, он называется «гениальным человеком», «явно наделенным чертами Христа». Это даже на фоне версии исследовательницы­ о масонской символике «Черного человека» и посвященности Есенина в философию вольных каменщиков удивляет, мягко говоря… Пора, наконец, понять, что научные, околонаучные и ненаучные игры и заигрывания с Пугачевым, реальным человеком и литературным персонажем, – это все равно, что продажа мотора за бу­тылку первача, так поступает «орясина», любитель песни о двух разбойниках, в известном стихотворении Ю.Кузнецова. Вслед за Юри­ем Поликарповичем я повторяю:

«Не вспоминай про Стеньку Рази­на и про Емельку Пугача…».

Источник: Павлов Ю.М. Человек и время в поэзии, прозе, публицистике ХХ – XXI веков. М., 2011