Корреспонденция «Всемирной Иллюстрации»: Из Оренбурга, 1870

Пребывание и выезд Бухарского посольства из Оренбурга.— Характеристика главных лиц посольства.— Личное знакомство с ними. — Бухара и торговля с нею.

Сын Эмира Бухарского, со своей свитой, только недавно оставил Оренбург, прогостив здесь, по причине болезни сопровождавшего посольство офицера, и не желая оставить его и ехать с другим. Так как я, по воле начальства, состоял при Тюря Джане, во время пребывания его здесь, и по обязанности ежедневно был у него, то могу сказать вам несколько слов о пребывании его здесь.

Дело начинает выясняться и, кажется, можно утвердительно сказать, что задняя, т. е. искренняя цель Эмира, в отправлении сына в Петербург, была та, чтобы, пользуясь благосклонностью русского Государя, испросить у него возвращения Самарканда.

Впрочем, советы, полученные Датхой (старым бухарским сановником, ехавшим с Тюря-Джаном и руководившим всем посольством) от опытных людей в Ташкенте и, наконец, в Петербурге, чтобы ни о каких делах при аудиенции с Государем Императором не говорить, служили основанием полагать, что просьба о возвращении Самарканда не будет заявлена.

Вышло, однако, иначе. Милостивый прием посольства Государем Императором, торжественная обстановка, а может быть, и крепко сказанное Эмиром поручение, увлекли старого Датху, и он, со всем азиатским красноречием и дипломатической тонкостью, сказал, что

«Эмир, уверенный в дружбе Великого Царя и зная, какие громадные пространства земель и сколько миллионов народа состоит и благоденствует у него в государстве, просит возвратить ему только, священный для мусульман, город Самарканд, который для Бухары имеет такое же значение, как для России Москва».

Говорят, что Датхе Государь сказал, что о всех делах, по средне-азиатскому вопросу, уполномочен говорить генерал Кауфман, и что ему разрешено действовать как знает.

Затем, посольство удалилось из дворца, и только, возвратясь домой, Датха сообразил, что поступил нетактично; он сильно струхнул, да и вообще все посольство сидело повеся носы, пока новая приветливая встреча с Государем, в Михайловском манеже, во время развода войск, не ободрила их снова.

Во всяком случае, самое главное поручение, возложенное на Датху, не удалось, а потому, хотя он и успокоился относительно собственной безопасности пребывания в Петербурге, но вдаль без страха взглянуть еще не смел, и чем ближе к Бухаре, тем беспокойство его усиливалось.

В Оренбурге это было уже очень заметно; бедный старик все время был не совсем здоров, очень редко выезжал, сидел почти всегда один, в своей комнате и, сколько можно было заметить, уже потерял долю уважения к себе Тюря Джана, его дяди Мира Хура (Мира Хур обозначает собственно звание шталмейстера, ибо Мир—в переводе начальник, а Хур—конюшня) и всей свиты.

Жаль старика. Легко и очень легко может быть, что день приезда его в Бухару будет его последним днем. Недовольному Эмиру стоит только погладить бороду свою сверху вниз, кивнуть головой и дряхлый сановник будет посажен на кол. Если в Европе послы могут подвергаться опале, за неуспешно выполненные поручения, то чего же можно ждать в Бухаре, где ни оправдываться, ни доказывать нельзя, где Эмир так уверен в восторге русских от посещении России его сыном, что не допустит и мысли какого бы то ни было отказа на его просьбу, со стороны нашего правительства.

Петербург и проведенное там время, как на Тюря Джана, так и на всю его свиту, произвели сильнейшее впечатление. Восторгам от ласкового приема, от роскоши и великолепия, каким их окружали в Петербурге, нет конца; балет, опера, парады, пароходы, железные дороги, арсенал, дворцы и женщины, все произвело на них свое ошеломляющее действие.

Из рассказов можно заключить, что внимание азиатских гостей более всего поразил арсенал в Кронштадте, где они видели 4 тыс. огромного калибра орудий; такая масса запасных орудий, и таких размеров, сильно и, может быть, не совсем приятно, поразила их, особенно при сравнении с Бухарой, в которой теперь всего навсего, едва ли наберется 25—30 дрянных пушек.

Осматривая эрмитаж, внимание посольства было обращено на стол, сделанный из лапис-лазурика, что очень удивило их, так как камень этот в огромном количестве находится в Бухаре; его там ломают нищие от нечего делать, и он почти ни на что не идет.

Железная дорога повергла в изумление все посольство; один только старый Датха, от сильнейшего фанатизма, которым он пропитан, смотрел на всю цивилизацию нашу, как на покровительство шайтана (черта) и даже высказал раз, на железной дороге, что Россия будет жить в таком разврате еще 70 лет, что все эти чародейства будут уничтожены новым Тамерланом, который покорит всю Европу и, прежде всего, уничтожит железные дороги.

Закон мусульманский запрещает всякие попытки к философствованию и наукам; все удовольствия в здешней жизни, также воспрещены; очаровательные шейки и восхитительно низкое декольте европейских дам, особенно балетных танцовщиц, в уме азиатцев казались предвкушением будущего блаженства, а потому не удивительно, что Петербург, для наших гостей играл, некоторым образом, роль рая Магомета.

Губернские присутственные места, бывший Караван-Сарай, 1865-1870 гг

Пребывание в Оренбурге разнообразилось, насколько это возможно. Несколько раз Тюря Джан был в театре, ложа в котором была всегда обязательно предоставлена ему от генерал губернатора, был в маскараде, клубе и на детской ёлке, даваемой в пользу бедных, почему он, чрез дядю своего, предложил распорядительнице бала 50 руб. в пользу бедных; в заключение, оренбургский генерал-губернатор приглашал Тюря Джона со свитой к себе на чай, где составился и танцевальный вечер.

Приглашенные дамы и девицы были одеты по бальному и усиленно занимали азиатских гостей, что произвело на них очень приятное впечатление.

Мира Хур бойко и иногда очень умно отвечал на вопросы (чрез переводчика), маленький же представитель Бухары не разлучался с обычной своей робостью и застенчивостью, которые одолевают его при первом шаге в общество, особенно, где есть дамы; голова его как-то сама собой опускается вниз, глаза глядят исподлобья, краска выступает на лице, и руки не находят себе места.

Возвратясь с генерал-губернаторского вечера домой, он сознался, что ему понравилась одна очень миленькая и бойкая девочка, лет 16-ти, и долго, вероятно, будет вспоминаться им имя этой черноокой победительницы, в стенах дворца бухарского Эмира. Имя ее и фамилию Тюря Джан записал в свою памятную книжку.

Мира Хур—тип восточного жуира, пожирающего огненными взорами каждый кусочек обнаженного женского тела. Он раза два отказывался ехать в собрание и театр и когда его спросили, что за причина, он сказал:

«я не могу часто видеть ваших женщин, я после нездоров и спать целую ночь не могу».

Говорят, что в Петербурге, в маскараде, в большом театре, две маски-камелии атаковали Мира Хура и разговор был так оживлен (само собой разумеется, через переводчика), что наш Бухарский Дон-Жуан уже согласился с одной из масок ехать, но сообразив, что дальнейшие похождения неудобны в присутствии третьего лица (переводчика), а без него будет потерян язык, дело не сошлось; с тех пор началось изучение русского языка, в котором сделаны успехи. Мира Хур говорит:

«я вас люблю», «вы очень, дама хороши».

В Оренбурге, любезничая с дамами, он без церемонии высказывал всем свое признание, а у одной дамы, в клубе, выпросил ее карточку, которую и повез в Бухару.

Домашняя жизнь Тюря-Джана в Оренбурге, была очень однообразна. Утро начиналось рано, чаем; в 12 или час, подавали плов, потом опять чай, потом опять чай, и так весь день, а в антрактах он постоянно играл в шахматы, то с дядей, то с секретарем своим. Игра их похожа на нашу, но с некоторыми изменениями, а иногда, самовластный, маленький деспот, проигрывая партию, заставлял противника взять обратно ход и уходил от мата.

Подобострастие к нему бухарцев—сильнейшее, и уважение, ни на одну минуту, ни в ком, даже в самых приближенных, не ослабевает; разговор его никто не перебивает; желания беспрекословно исполняются, и мы были свидетелями, как, по его слову в одну минуту прекратилась ссора дяди его с секретарем. Дома, он очень разговорчив, любознателен и обнаруживает большую наклонность усвоить и перенять все хорошее; он чрезвычайно восприимчив и, на первых, порах, отказался от сиденья на полу, заменив его диваном и креслом; спал он на кровати и ел ложкой, а не всей пятерней.

Генерал-адъютант Крыжановский неоднократно разговаривал с Тюря-Джаном и Датхой о делах Средней Азии, о союзе нашем с Бухарой, о торговых сношениях и о многом другом.

Полезные советы его и мнения будут, вероятно, переданы Эмиру, и дай Бог, чтобы принесли желаемый результат. Один раз генерал Крыжановский сказал, что он советует Тюря-Джану, если он когда-нибудь вступит в управление Бухарой, чтобы первое дело, которое он сделает, было освобождение на волю всех персиян-рабов, которых так много в Бухаре и что за это и народ, и Бог будут любить его.

Датха подоспел на выручку сыну Эмира, который и с своей стороны высказал, что в настоящее время персияне-рабы пользуются уже лучшей участью, что многие из них за хорошую службу выпущены на волю, обзавелись землями, имуществом, переженились и живут хорошо, что даже некоторые из них достигли высших мест на службе в Бухаре и сделались государственными людьми. От определительного же ответа, о числе находящихся в Бухаре всех персиян-невольников, хитрый дипломат ловко отлавировал.

По части торговли, Датха имел продолжительное совещание с нашим купцом Клювым; между прочим, он заявил, что, сколько ему известно, Эмир не согласится на вывоз из Бухары шелковичных семян для итальянцев, так как это может погубить производительность, столь дорогую для них и прибыльную. Наше купечество разделяет это мнение, и один здешний почтенный торговый дом, ведущий эту торговлю, отклонил посредничество свое итальянцам, предлагавшим ему, в прошлом году, за большие проценты, приобрести огромную партию шелковичных семян.

Датха высказал также, что железная дорога от Красноводска к Аму-Дарье невозможна, по причине местных условий и чрезвычайно дурного настроения хивинцев и грухмен; что караваны хивинские, впрочем, очень незначительные, до 100 верблюдов, только потому, в прошлом году, пришли к Астрахани, что боялись верного разграбления в бунтовавшейся тогда киргизской степи, а частью из нежелания заходить в Оренбург, где их ожидала расплата кредита с здешними купцами, которые совершенно подтверждают это.

Перед отъездом Тюря-Джана из Оренбурга, генерал Крыжановский прислал ему на память орган, серебряную чашку и блюдце; Мира Хуру серебряный жбан, а Датхе самовар накладного серебра и несколько фунтов лучшего чая. Всеми этими подарками остались очень довольны, особенно органом, над котором Тюря-Джан просиживал целые часы, слушая, «как по улице мятелица мятет», или нашу родную «камаринскую».

Когда лошади были готовы, Тюря-Джан, протягивая мне руку сказал:

«не забывайте меня, приезжайте ко мне в Бухару, я очень буду рад вас видеть, а если можно то и сам в будущем году непременно приеду в Россию, здесь жить очень хорошо».

Затем он просил принять в знак памяти шелковый халат. (В Бухаре еще не искусились на учреждение какого-нибудь ордена, а потому халат и играет его роль). Бухарский этикет не позволял рассуждать и я должен был, по обычаю Бухарского двора, подаренный халат надеть поверх гусарского доломана, и в таком костюме находиться несколько минут.

Когда Тюря-Джан вышел на крыльцо, в сопровождении своей свиты и шел садиться в возок, то множество бухарцев, стоящих на улице, приложив руки к груди, проговорили в один голос напутственное пожелание счастливого пути и на перерыв стремились схватить хотя кусочек халата Тюря-Джана, чтобы подобострастно поцеловать его.

Пять громадно навьюченных возков умчали представителя Бухарской династии и его свиту из последнего губернского города России, так приветливо его принявшего и проводившего.

Наш город ждет, на днях, коренной реформы в городском управлении; в число других городов, для которых 16 июня сего года Высочайше утверждено новое городовое положение, включен и Оренбург, и вот составлены списки лиц, имеющих право голоса и ожидаются выборы. Что-то будет?

Это ведь первый шаг, можно сказать, самоуправления. Желательно, чтобы выборы, столь серьезные, как теперь, были бы не так грустны, по своей обстановке, как это было в прошлом году. С устройством нового городового управления, будет еще оригинальнее отсутствие здесь земских и мировых учреждений, которые как клад не даются Оренбургу.

На днях, здесь открыто ремесленное училище, в котором находится уже 26 стипендиатов, назначенных от некоторых уездов и от войск: уральского и оренбургского. Всех стипендий гораздо больше, но мальчики еще не доставлены в училище. Если это учреждение пойдет хорошо, то оно принесет большую услугу городу и обществу, призревая бедных детей, бродяжничествующих и портящихся и нравственно, и физически, и развивая мастеровой цех всех наименований, в котором не только в крае, но и в самом Оренбурге встречается крайний недостаток; немалую долю пользы принесет училище это и для башкир, которые, несмотря на постоянные заботы местного начальства о развитии у них сельского хозяйства, и до сих пор ведут жизнь полукочевую и оказывают в земледелии самые ничтожные успехи. При таких условиях, многие башкирские общества находят средства к жизни и к уплате податей и повинностей лишь в деньгах, выручаемых продажей своих вотчинных земель.

Такое ненормальное положение экономического быта башкир способно возбудить серьезные опасения за будущее. С одной стороны, с окончательной распродажей башкирами земель, резко обнаружится несостоятельность их к платежу податей, а с другой стороны, масса необеспеченного в средствах жизни ленивого и фанатического народа, может легко произвести полную анархию в двух губерниях: грабежи, поджоги, разбои и воровства лишат людей возможности вести свое хозяйство. Чтобы парализировать такое грустное явление и приучить башкир к наиболее сродному им, полезному труду, по настоянию главного начальника края уже устроено в Башкирия несколько училищ, с ремесленными классами, для обучения башкирских мальчиков.

Успехи превзошли ожидания и опытом доказано, что башкиры, не способные к тяжелым земледельческим работам, охотно занимаются ремеслами; на этом-то основании генерал Крыжановский ходатайствует о назначении в открытое в Оренбурге ремесленное училище 40 башкирских вакансий, на счет хозяйств. башкир. капитала (по 80 р. в год за каждого ученика) с тем, что окончившие курс в училище, будут занимать места преподавателей в местных башкирских школах. Училище содержится на счет города и помещается временно в казенном доме, удобном и хорошем.

По приговору городского общества училище названо именем генерал-адъютанта Крыжановского. Дай Бог успеха этому доброму делу.

20 сентября мы были свидетелями торжества, имеющего чисто военный характер. В зале собрания собрались все служащие здесь лица и очень много публики, в том числе и дамы; в 2 часа назначено было возложение георгиевских крестов на 11 человек Донских артиллеристов, геройски защищавшихся при нападении на них киргиз и хивинцев; так как читатели «Всемирной Иллюстрации» не знакомы с этим геройским делом, то мы сначала познакомим их с ним.

Один из отрядов (2 роты пехоты, 2 сотни казаков и 2 конных орудия), высланных нынешней весной для охранения спокойствия в киргизской степи и предупреждения вторжения в нее шаек возмутившихся адаевцев, исполнив свое поручение, предпринял обратное движение в Эмбенский пост. 22 июля первый эшелон отряда совершил переход по р. Чегань и с ночлега послал часть верблюдов, находившихся под тяжестями отряда, к другому эшелону, оставшемуся на прежней позиции. Транспорт этот следовал под конвоем 20 казаков (14 донских артиллеристов, 3 оренбургских и 3 уральских), находившихся под командой донской конной артиллерии фейерверкера Коржова.

Первый переход транспорт совершил благополучно; на следующем же переходе, 25 июля, близ ур. Чаграй, передний патруль наш заметил киргиз, спускавшихся с возвышенности, число которых быстро увеличивалось. Коржов сейчас приказал перевязать верблюдам ноги и составить из них каре, но вожатые – киргизы не хотели повиноваться и только силой казаки заставили их исполнить приказание.

Едва казаки залегли за верблюдов, как киргизы стали приближаться к фасам каре. Видя несомненную опасность, один из донцов решился пробиться через ряды атакующих и проскакать, с известием о нападении, к пехотной роте, которая была от транспорта на расстоянии большого перехода. Между тем, киргизы начали перестрелку; в это время все лошади, бывшие в каре, выскочили в степь, а с ними бежали и вожатые киргизы, которые присоединились к шайке.

Около 1,000 человек, с огнестрельным оружием, подскакивали к самому каре и стреляли почти в упор, хотя не приносили нашим молодцам особого вреда, а две колонны, человек по 200 каждая, вооруженные пиками, пошли в атаку; казаки смело встречали натиски и отбили все атаки; во все время защиты, в течении 4 1/2 часов, фейерверкер Коржов, будучи ранен пикой в грудь, распоряжался и продолжал ободрять своих подчиненных товарищей, из которых 3-е были уже убиты, а 15 ранено (из которых 5 тяжело).

Киргизы нападали такими массами и так смело, что оставшиеся казаки сами удивляются, как они могли защищать себя, тем более, что каждый из них получил по нескольку ран; один из киргизов, увидя в средине каре двух спутанных лошадей, имел смелость вскочить туда, чтобы увести их, но в то же мгновение пал под шашками казаков. Кругом всего каре валялись трупы смельчаков-киргизов, мечтавших победить храбрых донцов. Только к вечеру, увидя шедшее на помощь подкрепление, мятежники прекратили свои атаки и обратились в бегство.

Государь Император щедро наградил казаков: фейерверкер Коржов произведен в офицеры и награжден знаком отличия военного ордена 2-й степени (золотого креста), все казаки его команды получили знаки отличия военного ордена и по 3 р., а казак, давший знать в отряд о нападении шайки на транспорт, произведен, сверх того, в урядники, с переводом в лейб-гвардии донскую казачью батарею.

В 2 часа, когда все собрались в зале собрания, при звуках оркестра, прибыл главный начальник края; поблагодарив казаков Именем Государя за их подвиг, генерал Крыжановский лично пришпилил каждому из них георгиевский крест, при чем сказал несколько слов, объясняющих важность этой награды и того долга, которым обязан на целую жизнь кавалер этого ордена. Генерал Крыжановский и его супруга разговаривали почти с каждым из казаков и расспрашивали о роковом дне защиты. После этого казаки были подведены к закуске и обеденному столу. Налив чарку водки, генерал Крыжановский предложил тост за здоровье Государя, принятый, конечно, с восторгом; следующие тосты провозглашены за здоровье Наследника Цесаревича, генерал фельдцейхмейстера, военного министра и атамана Черткова.

За обедом, вновь пожалованный хорунжий Коржов предложил тост за здоровье генерал-адъютанта Крыжановского, потом пили за здоровье новых кавалеров, хорунжего Коржова, а равно за оренбургское и уральское войско, от имени которых генерал Крыжановский предложил тост за войско Донское. Обед кончился в 4 часа. Глубоко признательные и воодушевленные казаки, подняли генерала Крыжановского на руки и с криком «ура» вынесли его в карету, затем, стройными рядами, имея во главе Коржова, герои-донцы возвратились в казармы, среди многочисленного собрания народа на улице. Во время обеда, по предложению генерала Крыжановского, собрано до 100 р. и деньги эти поднесены г. Коржову для обмундирования его.

Прилагаемые при сем портреты всех донских казаков, благодаря отличной фотографии Б. Букаря, очень схожи; в средине стоит Коржов, а подле него, тот казак, который, пробившись чрез толпы, дал знать к отряд о нападении на товарищей.

Имена этих героев и их портреты занесутся в блестящие победами страницы истории Донского войска, а милость и щедрая награда Царя, долго, долго будут жить в семьях героев-казаков, на тихих донских берегах.

Ф. Ло—ч. [Федор Лобысевич?]
Источник: «Всемирная иллюстрация», 1870, том III, № 67, с. 272–274.